Жена авиатора, стр. 65

Потрясенный и столь сильно удивленный, что я чуть не заплакала, Чарльз обратился к коммерческим авиалиниям, которые он помогал создавать почти из ничего и которые теперь превратились в огромные сияющие аэропорты и заводы, готовые выполнять военные заказы. Он вернулся домой после нескольких встреч полный энтузиазма и оптимизма. Но когда телефон не зазвонил на следующий день, и через день, и через два дня, он погрузился в отчаяние, которого я никогда раньше у него не наблюдала, даже когда похитили нашего ребенка.

– Не понимаю, – бормотал он, сидя выпрямившись в своем кресле, – у меня больше знаний о германских военно-воздушных силах, чем у кого-либо еще в мире. Я ездил по нашим аэропортам и летным полям после первого возвращения оттуда, помогая модернизации, обучая их боевой тактике, которую видел в Германии. Я надеялся, что теперь мои знания пригодятся как никогда.

Мое сердце разрывалось от боли, видя то, что не видели другие – наивного сельского мальчика на месте героя. Каким бы он ни был монументом, памятником своей вере, он не был хитер и коварен, что необходимо политику. Вашингтону были неинтересны его знания, ему было интересно отношение к нему народа, которому, вероятно, придется выбрать президента в середине войны.

Но у меня не было времени, чтобы успокоить его, потому что мне срочно пришлось разбираться с продовольственными книжками и карточками на газ. Девушка, помогавшая по дому, и повар, пошли работать на завод. С экземпляром Бетти Крокер в одной руке и продовольственной книжкой в другой я пыталась найти способ накормить семью из пяти человек. А поскольку я так и не научилась готовить ничего, кроме яичницы, омлета и сэндвичей, сделать это было крайне сложно. Скоро должен был появиться шестой ребенок. Представление Чарльза о династии, казалось, воплощалось в жизнь. Я исправно производила на свет белокурых младенцев с ослепительными улыбками, совершенно не похожих на меня, за исключением Энси, которая унаследовала мой неудачный нос (выглядевший гораздо менее неудачным на розовощеком личике, обрамленном белокурыми кудряшками).

У меня не было времени ходить с ним на прогулки, хотя он и уговаривал меня впервые с тех пор, как мы вернулись в Америку. Мне было больно ему отказать. Но приходилось все время готовить. Я приходила в изумление, как часто моим детям требовалась еда.

По вечерам мне тоже не хватало времени, чтобы сидеть рядом с ним и слушать, когда он читал речи, которые написал, но не получил возможности произнести. То нужно было уговорить детей лечь спать, то принести им воды, то почитать что-нибудь на ночь. Если у меня выпадала свободная минута, я принималась штопать одежду и выпускать швы – дети очень быстро вырастали из своей одежды.

– Не могу видеть тебя за этой работой, – сказал он однажды, этим только разозлив меня, – не могу смотреть, как ты забываешь о своем потенциале, как какая-нибудь обычная домохозяйка, заботишься о каких-то кастрюлях и продовольственных карточках. А что насчет нас, Энн? Что насчет тебя, насчет твоих записок? Что случилось с ними?

– Мне самой все это не нравится, но я не вижу другого выхода, – резко ответила я и отвернулась к варенью, варившемуся на плите, с раздражением спрашивая себя, почему, черт возьми, оно не густеет? Грустно покачав головой, Чарльз вышел, даже не подумав предложить мне помочь вымыть груду грязной посуды, сваленной в раковине.

Так что я страшно обрадовалась, чуть ли не до истерики, когда однажды подняла трубку звонившего телефона и услышала хриплый голос:

– Это Генри Форд. Полковник Линдберг дома?

Если и был на свете человек, способный открыто проигнорировать мнение Рузвельта и дать работу моему мужу, это был Генри Форд. Несмотря на его изоляционистские и явно антисемитские взгляды, правительство в нем нуждалось, вернее, в его заводах. Детройт превратился в военную машину, и Форд звонил, чтобы попросить Чарльза помочь осуществлять надзор над заводом, производившим бомбардировщики В-24s.

Чарльз уехал на следующее утро прямо в Детройт по специальной карте, присланной ему Фордом, – ему предстоит важная военная работа, как бы говорила она. Проснувшись на рассвете, чтобы проводить его, я почувствовала облегчение от того, что он уезжает, несмотря на весь объем работы, который мне предстоял – упаковать вещи, закрыть дом, найти другой в Детройте, перевезти все вещи, найти нового доктора для себя, для детей, дантиста для всех, школу…

Но главным образом я чувствовала облегчение. Не только оттого, что мы теперь порознь – это была только одна из составляющих; его присутствие последние несколько недель угнетало меня – раздражающая злобная тень, наступающая на пятки, куда бы я ни шла. Но главным образом меня радовала мысль, что теперь мы – такие же, как все. Не герои, которыми все восхищаются, и не демоны, которых все обливают грязью.

Мы просто муж и жена, расставшиеся на время из-за войны, не знающие, когда снова увидим друг друга, потому что в Детройте с жильем было туго, дом было найти непросто, а Чарльз заявил Форду, что нам не нужны никакие особые условия. Мы писали друг другу письма, иногда звонили, когда была доступна связь по межгороду. Я делала фото детей, чтобы он видел, как они растут и меняются. Я просила их писать папочке и иногда помогала, поскольку у них это еще плохо получалось.

Помахав рукой ему вслед, я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы очищающей душу радости, поскольку я действительно испытывала счастье, отправляя своего мужа на военный завод – как будто это жертвоприношение могло каким-то образом компенсировать все те неверные шаги, которые я сделала. Одновременно я ощущаща легкость, радость и уверенность, что худшее уже позади. И что теперь у нас с Чарльзом начнутся новые отношения. Странно, но я чувствовала облегчение, а не горечь, счастье, а не ужас.

Это было действительно странно, ведь мир уже раскалывался на части.

Глава пятнадцатая

– Мама?

Я подняла глаза. В это время я писала письмо Чарльзу, используя тонкий листок микропленки, которую терпеть не могла; поэтому всегда раздражалась раньше, чем у меня заканчивались темы для письма. Передо мной стоял Джон, который только что пришел из школы. Он был чистеньким и опрятным, как всегда; Лэнд был единственным, у кого всегда была рогатка в кармане и надкусанное яблоко в руке. Единственным признаком того, что Джон был самым обычным одиннадцатилетним мальчиком, был его новый словарный запас, который он иногда использовал. «Чао» вместо «привет», «мелкий» для брата, «ма» для меня. Но его отец никогда не был «па» даже для своих детей – было что-то в Чарльзе Огастесе Линдберге, что не позволяло обращаться к нему на сленге.

– Да, дорогой?

– Учитель сегодня рассказывал нам о перелете папы через Атлантику. Об этом написано в нашем учебнике по истории, – он покраснел так сильно, что можно было увидеть розовый румянец даже под его рыжеватыми волосами на макушке. Так вот почему он был таким необычно тихим в машине по дороге домой, – мне было неловко, потому что все смотрели на меня. Даже Полли Сандерс.

Я подавила улыбку. Полли Сандерс ударила его вчера в школьном дворе. Если я что-то понимаю, это можно было считать за объяснение в любви.

– Но потом учительница стала говорить о похищении. Она сказала, что ваш первый ребенок был украден и умер. Чарльз Линдберг-младший. И когда я сказал ей, что она ошибается, что я старший сын, она сначала молчала, потом захлопнула книгу и велела мне идти домой и спросить об этом тебя.

– О, – машинально я разорвала письмо, которое писала Чарльзу.

Эти письма были для меня спасительной связующей нитью, как и для него; я часто чувствовала, что мы снова встречаемся посредством авиапочты, говоря друг другу о наших страхах и надеждах – обо всем, что не имеем возможности сказать лично. Заставляя нас жить порознь после того, как мы так долго были вместе, война дала нам возможность рассказывать друг другу о себе, даже кое-что придумывать. На бумаге я выглядела сильной и изобретательной.