Жена авиатора, стр. 30

Да и что могли знать две незамужние девицы? Если бы я была замужем за физиком, я была бы миссис Доктор. Если бы замужем за адвокатом, то была бы миссис Адвокат. Ни одна замужняя женщина не имеет собственной индивидуальности, даже моя собственная мать, со всей ее энергией и образованием. Прежде всего она была женой сенатора. То, что я была женой летчика, авиатора, делало меня другой, но не в меньшей степени зависимой от своего мужа. И я, и эти женщины знали то, чего не знала моя драгоценная сестра, образованная и принципиальная, обладающая высокими идеалами.

Ободренная этим открытием, я повернулась и направилась обратно в кабинет Элизабет. Не постучав, открыла дверь.

– Элизабет, ты просто не понимаешь…

Я осеклась и застыла, не в состоянии переварить открывшуюся передо мной сцену.

Элизабет сидела на коленях у Конни; их руки обвивали друг друга; их губы – их губы – соприкасались. Они не отстранились друг от друга – ох, почему они этого не сделали? Они остались сидеть в прежней позе. Повернув головы, обе молча смотрели на меня. Я задохнулась, и мне показалось, что я только что упала в шахту лифта. Это была не моя сестра. Это не могла быть моя сестра.

Мы продолжали смотреть друг на друга, потом Элизабет соскользнула с колен Конни. Ее лицо было красного цвета, тело тряслось. У меня как будто пелена упала с глаз. Тайные взгляды, которыми они обменивались, безразличие, с которым Элизабет всегда обращалась с мужчинами, как будто они ее совсем не интересовали, – теперь я понимала, что так оно и есть.

То, что мне казалось ее ревностью по отношению к моему браку с Чарльзом, на самом деле являлось неприязнью. Неестественность и натянутость наших отношений происходила вовсе не потому, что я отобрала у нее того, о ком она мечтала. Это открытие было неприятно – я была совершенно по-детски разочарована. Неужели в глубине души мне нравилась ее зависть?

– Энн, пожалуйста, – услышала я голос моей сестры, голос, который, казалось, раздавался с расстояния в тысячу миль, – ты не должна…

Я так и не услышала, чего я не должна; я повернулась и, не разбирая дороги, бросилась через приемную на улицу. Генри заботливо усадил меня на заднее сиденье машины и укрыл пледом, как будто я была инвалидом.

Пока мы ехали, перед моими глазами стояла эта картина – две женщины, держащие друг друга в объятиях. Элизабет, целующая женщину – Конни?

Никаких отклонений от нормы, как сказал Чарльз в ту ночь, когда мы ночевали под открытым небом. Наши дети будут безупречными. Я положила руку на живот и почувствовала, как ребенок плавно двигался внутри моего живота, беспокойный, невинный…

Безупречный.

– С вами все в порядке, мисс Энн? У вас такой вид, как будто вы повстречали привидение!

Я покачала головой.

– Все нормально, Генри.

Я знала, что никогда никому не расскажу о том, что видела. Особенно Чарльзу. Слишком многих людей это может ранить. Ради моего ребенка, моего замужества, меня самой никто никогда не должен это узнать. И больше всего ради моей сестры.

Я должна была защитить Элизабет, ведь для Дуайта я так и не смогла ничего сделать. Точно так же я должна буду оберегать своего ребенка, когда он родится.

И внезапно я ощутила непривычную силу и решимость. И ощутив ее, почувствовала, как согрелись мои дрожащие члены, успокоилось прерывистое дыхание. Меня больше не огорчало, что я опоздаю на встречу, не заботило, будет ли Чарльз ждать меня к обеду или нет, и не волновало, что думают обо мне эти женщины в приемной. Все это не имело значения, потому что теперь я чувствовала, что готова к рождению ребенка.

Готова к материнству, единственному путешествию, в котором мой муж не может меня сопровождать.

Глава седьмая

– Посмотри в объектив! Милый, посмотри в объектив!

Я стояла позади Чарльза, улыбаясь моему сыну. Маленький Чарли сидел на высоком стуле, махая ложкой, а перед ним на подносе лежало пирожное с воткнутой в него одной свечкой. Мама и отец стояли позади меня; мы все махали руками, агукали и вели себя гораздо глупее, чем ребенок. Он просто смотрел на нас с комической серьезностью, сжимая в пухлом кулачке серебряную ложку, и в конце концов мотнул головой, как будто удивляясь, что за странные существа эти взрослые.

– Прекрасно, – сказал Чарльз, щелкая затвором, – мы его увековечили!

– Тогда, может, стоит освободить его?

Я подошла к малышу. Теперь, когда мы перестали вести себя как дрессированные обезьяны, он переключил свое внимание на пирожное и разламывал его с помощью ложки, смеясь и радуясь производимому им беспорядку. Мое сердце таяло, наблюдая за ним; какое же это блаженство – делать из пирожного кучу крошек с помощью ложки! Каким невинным, каким дивным был мой малыш! Мне до безумия захотелось схватить его на руки и сжать в объятиях, но я поборола свой порыв.

Материнский инстинкт нужно сдерживать; я повторяла эту фразу по сто раз в день. Чарльз и я решили воспитывать сына по методу Уотсона [23], который был тогда в большой моде. Это был строго научный метод – день Чарльза-младшего был расписан по минутам. Кормления происходили в одно и то же время, так же как и сон, игры и т. д. Ничто не пускалось на самотек, и, что самое главное, ребенок поощрялся к самостоятельному развитию без ненужного, потенциально вредного влияния неуемной материнской любви.

В соответствии с выбранной методикой сразу же после рождения ребенка я была почти полностью освобождена от забот о нем. Мое тело снова стало необычайно легким и гибким, я как будто летала. Няне, которую я наняла, были даны точные инструкции, как вести себя в детской. Когда мы были дома, то видели ребенка только несколько раз в день. Его нам показывали скорее как экзотического представителя флоры или фауны, чтобы мы могли им восхищаться. Когда его клали мне в руки, завернутого в очаровательный маленький сверток, я не знала, что с ним делать. У меня не было никакой привязанности к вопящему краснолицему существу, которое больше всего на свете хотело сосать свой кулак.

Я знала, что это мой сын, помнила, как с трудом выбралась из темноты, когда он родился, как увидела ямочку на подбородке, точно такую, как у Чарльза, и улыбнулась от облегчения, что он не похож на меня; его нос был очаровательной пуговкой, а глаза смотрели прямо мне в душу. Откинувшись на подушки с удовлетворенным вздохом, я почувствовала себя по-королевски; я сделала свое дело. Произвела на свет наследника, о котором Чарльз и все вокруг так мечтали. В то время как я восстанавливала силы наверху, внизу дверной звонок в доме моих родителей не переставал звонить целыми днями.

Приходили ворохи поздравительных телеграмм вместе с цветами и подаркам – Луис Б. Майер [24]прислал маленькую кинокамеру; Эл Джолсон [25]обещал прийти к нам домой и спеть «Сонни бой» лично моему ребенку; Уилл Роджерс [26]прислал ему пони. В воскресенье после его рождения в церквях по всей стране отслужили службы; музыканты сочиняли колыбельные в его честь; его именем называли школы. Некоторые сенаторы в Конгрессе предлагали сделать день его рождения национальным праздником.

Я никогда не видела Чарльза таким взволнованным, а потом, когда все было закончено, таким гордым, как в тот день. Он был еще более горд, чем тогда, когда я в первый раз самостоятельно вела самолет. Он держал меня за руку до того момента, когда боли стали слишком сильными и вокруг меня засуетились врачи и сестры, и не отходил ни на минуту. Даже чтобы выкурить сигарету или совершить еще какой-нибудь огорчительный поступок, которые так часто делают мужчины в такие минуты. Он оставался рядом, и каждая деталь этого дня отпечаталась в моем сердце. Мне навсегда врезалась в память эта картина: морщины волнения на его всегда гладком лбу, его успокаивающее бормотание, когда я почти не могла разобрать слов, и это от мужчины, который был всегда так скуп на эмоции.