Жена авиатора, стр. 26

– Я тоже такого не припомню, – уверила я его, дотрагиваясь до ямочки на подбородке, которую я так любила.

Он нежно поцеловал мой палец, потом прижал к себе, так, что я видела только его глаза и слышала только его сердце. Мне хотелось, чтобы это путешествие не кончалось никогда. Тогда я бы пела ему песни и читала свои стихи, как Цирцея [21]; и мы облетели бы остальную часть света, недосягаемые, как два Икара.

Но нам пришлось вернуться назад – спуститься с облаков на землю. Стоя в гостиной Гуггенхаймов, мы опять были обычными мужем и женой, пусть и на необычном по пышности приеме; смелые исследователи в мире людей, больше не одинокие. Звон бокалов, грудной смех светских львиц, идиотские вопросы тех, кто никогда не путешествовал иначе, чем в первом классе роскошного лайнера – все говорило о том, что мы вернулись обратно. Какой лживый, разочаровывающий мир!

Великая летчица – убедившись, что все в комнате слышали, как она обсуждает моторы с моим мужем, – наконец вспомнила о моем присутствии. Почти такая же высокая, как Чарльз, она улыбнулась, нагнувшись ко мне с покровительственным видом.

– Очень милый наряд, – сказала она, бросив на меня небрежный взгляд.

– Благодарю вас.

– Скажите, Энн, вы когда-нибудь читали «Собственную комнату»?

Я открыла рот, потом громко рассмеялась. Она серьезно? По беспокойному взгляду Амелии Эрхарт [22]я поняла, что серьезно.

– Простите? – спросила я вежливо.

– Последний роман Вирджинии Вулф. Обязательно прочтите. Это написано для людей вроде вас.

– Людей вроде меня? Что вы имеете в виду?

– О, Энн! Вы такая милая крошка! – Амелия рассмеялась своим громким лошадиным смехом. Стоявший рядом со мной Чарльз оцепенел. Он не любил Амелию; много раз он говорил, что я гораздо лучший пилот, чем она, хотя никогда не критиковал ее публично. Теперь он смотрел на меня, думая, смогу ли я пройти это последнее испытание.

Я колебалась. Можно управлять самолетом, избегая столкновения с горами, ориентироваться по звездам, но как мне прилюдно защитить себя? В этой комнате, полной народу, я выпрямилась и достойно встретила взгляд Великой летчицы. Она с пренебрежением смотрела на мое цветастое платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках, и тут меня осенило. Я не выглядела как летчица! Мой образ соответствовал статусу супруги авиатора. Его чересчур разодетая жена. И этим все сказано.

Мне стало дурно. Что-то предательски пульсировало в желудке; что-то переворачивалось в нем, напоминая мне самым простым способом, что я, в конце концов, земное существо.

Так что с вполне естественной радостью – и, должна признать, с некоторым превосходством – я, глядя снизу вверх, улыбнулась Великой летчице.

– Благодарю за совет, Амелия. Люблю почитать что-нибудь новенькое. Не думала, что вы так эрудированы.

Кэрол Гуггенхайм подавила смех, а Чарльз отвернулся, но я успела уловить улыбку на его лице.

– Чарльз, можно тебя на минуту? – Я отвернулась от Амелии, взяла мужа за руку и твердой походкой направилась с ним в отгороженную часть комнаты, подальше от блеска растерянной улыбки Великой летчицы. Я слышала, что она сказала за моей спиной что-то, встреченное взрывом смеха, но мне было все равно.

– Тебе надо было более резко поставить ее на место, Энн, – начал Чарльз, – ты ведь летаешь лучше, чем она.

– Зачем? Она просто глупа. И мне плевать, что она думает обо мне. На свете есть более важные вещи, – ответила я легкомысленно, почти дерзко.

А потом я положила руку на плечо своего мужа и приподнялась на цыпочки, чтобы прошептать ему кое-что на ухо. Вечер в нашу честь продолжал шуметь где-то вдалеке, а я в это время сообщала Чарльзу, что вскоре ему предстоит пройти испытание большее, нежели заслужить звания выдающегося летчика или знаменитого авиатора.

Ему предстояло стать отцом.

Глава шестая

Май 1930-го

На тротуарах Нижнего Ист-Сайда царил хаос. Вокруг было так шумно, душно и грязно, что я на мгновение дрогнула. Тошнота поднималась вверх, и я подумала: что будет, если я упаду в обморок прямо посреди Хаустон-стрит и об этом напечатают в газетах. Какова будет реакция Чарльза?

А я-то думала, что у меня уже прошла эта утренняя тошнота! Сделав несколько глубоких вдохов, я поняла, что просто еще не привыкла к Нью-Йорку. Моя предыдущая жизнь сильно отличалась от этой, там я спокойно ходила по тротуарам. Там постоянные гудки клаксонов, плач детей, непрекращающийся гул разговоров, вездесущие звуки бура дорожных рабочих – все это было просто шумовым фоном. Таким же, каким теперь был для меня рев двигателя самолета.

Я не привыкла к такой толкотне, как здесь. Всегда находилась вдали от толп народа – в воздухе с Чарльзом или в приятном семейном окружении в особняке моих родителей; под защитой шоферов и горничных или полицейского сопровождения на публичных мероприятиях. Я раньше никогда близко не сталкивалась с таким количеством народа. В последний раз мы были в публичном месте сто лет назад – ходили с Чарльзом в театр смотреть «Июньскую луну» Джорджа Кауфмана. На мне был парик с челкой и очки; он приклеил фальшивые усы и тоже надел очки. Мы выглядели так глупо, что хохотали как дети, играющие в переодевания; подавляя смех, мы по отдельности вошли в театр и сели через ряд друг от друга под прикрытием своей измененной внешности. Но нас очень быстро разоблачили, и пришлось прервать представление, поскольку в театре началось что-то невообразимое. В сопровождении полиции добравшись до нашей машины, я чувствовала себя такой разбитой, так переживала за актеров, что больше мы не решались появляться в публичных местах.

Короче, я совсем забыла, что такое находиться одной в толпе и какую фобию можно при этом испытывать.

Но даже для человека, привыкшего к большому городу, прогулка пешком по Нижнему Ист-Сайду была рискованным предприятием. Другие районы, например Манхэттен, настойчиво стремились к будущему: почти завершенная громада Крайслер-билдинг уверенно рвалась вверх, так же как и старающееся затмить соседа Эмпайр-стейт-билдинг – здесь же все казалось застывшим в прошлом веке. Матери иммигрантов носили черные платья ниже колена и покрывали голову платками; чахлые дети играли деревянными игрушками, если вообще их имели; лошади по-прежнему тянули товарные фургоны. Прошлогодний крах на фондовой бирже уже повлиял на остальные части города – имелись сведения об очередях за хлебом севернее Вашингтон-сквер, – но здесь этого совсем не ощущалось. Почему Элизабет и Конни думали, что смогут найти здесь студентов для своей новой прогрессивной школы, было для меня загадкой. Хотя я не могла не восхищаться их стремлением к благотворительности.

Я повернула за угол на Аллен-стрит и, пройдя несколько кварталов, добралась до Деланси. Чарльз не знал, что я отправилась в город одна; он бы никогда этого не разрешил. Он даже запретил мне ездить в город на поезде, поэтому я сказала ему, что поеду на машине. Но после того как мы добрались до Хаустон-стрит, я попросила Генри, шофера, высадить меня.

– Остальную часть дороги мне хочется пройти пешком, – объяснила я, снимая пальто, потому что майское солнце стало припекать неожиданно сильно.

Генри подъехал к тротуару и осторожно припарковался. Он был единственным, кто водил наш «Роллс-Ройс», но обращался с ним так осторожно, как будто получил его во временное пользование и совершенно не притязал на шоферское место. Его подбородок, увенчанный бакенбардами, был тяжелым и неподатливым, и сам он напоминал персонаж из комиксов. Папа требовал от персонала, чтобы они все были гладко выбриты, однако по какой-то причине Генри являлся исключением.

– Мисс Энн, – начал Генри с фамильярностью старого дядюшки, к чему я давно привыкла, – мистеру Чарльзу это не понравится. И вашим родителям тоже. Мне было сказано, чтобы я доставил вас прямо к агентству. Вы должны быть там, а не в этой части города.