Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское Освободительное Движение, стр. 54

Власов, со своей стороны, подчеркнул, что это предложение не его, а руководства СС, но он был бы рад, если бы я вернулся. Я ответил, что добровольно я не стал бы сотрудничать с СС. На вопрос эсэсовца о причинах моего отказа я ответил:

– Потому что я к вам не принадлежу. Ни в какую организацию национал-социалистической партии после пережитого с 1941 года я входить не желаю. Достаточно того, что я исполняю мой солдатский долг.

Эти фразы я тотчас же перевел на русский язык, чтобы предотвратить неверное толкование. Мой немецкий собеседник внимательно слушал; но, очевидно, этот разговор он вел на основании категорического приказа сверху. Он заметил:

– Мы должны иметь вас в своих рядах, и именно при самом генерале Власове.

– А доктор Крёгер? – спросил я.

– Вместе с Крёгером! В конце концов, если вы не хотите идти к нам добровольно, мы затребуем вас от Управления кадрами армии, и оно переведет вас к нам. Возражений против этого у вас, конечно, не будет.

Это замечание звучало не резко, но весьма категорически. В этом критическом для меня положении я вспомнил об ответе ротмистра фон Герварта на неприятный вопрос о его отношении к еврейскому вопросу, и мне пришла внезапно спасительная мысль. Я сказал:

– В течение этой войны меня дважды представляли к производству. Оба раза пришел ясный отказ, – я думаю, что из-за моего положительного отношения к русским и из-за моей совместной работы с Власовым. Как кадровый офицер, вы поймете, что после двух войн я хотел бы уйти из армии по крайней мере в чине майора, поскольку я уже давно должен был бы быть подполковником. – Это я вполне понимаю, – заметил эсэсовский генерал. – Это правильный подход. Управление кадров армии произведет вас в майоры, а мы переймем вас тогда как штандартенфюрера. Это я тотчас же улажу с Управлением кадров армии, и в две-три недели всё будет готово. Чин штандартенфюрера как раз более отвечает функциям опекающего генерала Власова. Пусть так и будет.

– Но для нас, – заметил Жиленков, – он навсегда останется «наш капитан Штрик».

– Перевод в СС будет, конечно, проведен быстро, – сказал мне Гелен, когда я сразу из Праги явился к нему. – А если вы окажетесь в СС, возврата уже не будет. Безграничное доверие, которым вы пользуетесь у Власова и у других русских, ценится на вес золота. С самых дней в Виннице вы никогда не обманули этих людей. Это ваш капитал! Я знаю это. Если же вы теперь перейдете в СС вам придется обманывать русских. И тогда вы проиграете ваш капитал. И мы вас тоже потеряем, хотя, быть может, в один прекрасный день вы нам снова понадобитесь.

– Вы всё еще думаете так? – спросил я.

– Никогда нельзя знать наперед, – уклончиво ответил Гелен.

Я не знаю, какими соображениями он руководствовался. Со времени событий 20 июля он стал еще более сдержанным. В «клубе» при ФХО никогда не говорили о трагических событиях 20 июля, но господствовало убеждение, что «шеф», несмотря на весь его ум и осторожность, уцелел лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств.

– Нужно не допустить, чтобы СС вас забрал, – сказал Гелен. – Прежде всего, вы должны исчезнуть из поля зрения. Вы поедете в Померанию, где будете писать историю Власовского движения. А там посмотрим. Я отдам необходимые распоряжения.

Не помню уже теперь – то ли подполковник Наук, то ли подполковник фон дер Марвиц дал мне адрес одного поместья в Померании, куда я должен был немедленно отправиться, снабженный командировочным направлением от ОКХ.

В одинокой усадьбе господина Кортюма меня приняли сердечно. Кортюм был в курсе дела. Мне предоставили уютную комнату, и я смог сразу приступить к работе.

IV. Конец Освободительного Движения

Бегство

12 декабря меня посетил Деллингсхаузен, а 17 декабря 1944 года – последний посланец Гелена. Меня еще раз извлекли из моего временного «небытия». Задание гласило: установить, возможно ли расквартировать в районе Познани части Русской Освободительной Армии. Первая дивизия должна была получить здесь первое боевое крещение. Считалось, что местность вдоль Вислы была для русских более близка, чем, скажем, в Восточной Пруссии.

Кроме того, было намечено использовать для земляных оборонных работ в Вартегау вооруженные или разоруженные русские части с Запада, а возможно, и добровольцев из остовцев. Таким путем здесь могло быть создано добровольческое ядро под русским командованием. Одновременно все это усиливало обороноспособность Вартегау.

Я посетил командующего войсками Познанского военного округа генерала Петцеля и его начальника штаба. Петцель направил меня к гаулейтеру Грейзеру, сказав, что тот обладает особыми полномочиями по обороне Вартегау и что его нельзя обойти.

Я думал: «Что если они теперь схватят меня и включат в СС?»

Но и там тоже «одна рука не знала, что делала другая». Один знакомый, директор банка в Познани, устроил мне встречу с гаулейтером. Грейзер неожиданно быстро пошел навстречу моим пожеланиям и обещал помочь в подыскании помещений, в предоставлении снаряжения, землекопного инвентаря и прочего. О деталях позаботится Петцель.

Хотя Красная армия стояла уже на Висле, я, к своему удивлению, нигде в Познани не заметил ни спешки, ни нервозности.

В рождественские дни я сдал в Генеральном штабе свой отчет и вернулся в Померанию.

12 января Красная армия перешла к генеральному наступлению – от Прибалтики до Карпат. Как я узнал позже, Гелен разведал не только все подробности предстоящего наступления противника, но и намеченные узловые пункты. Он смог указать и сроки осуществления всей операции.

Вновь Гелен показал первоклассную работу, которую Гитлер, однако, отверг, как «блеф генштабистов». Мне сказали, что Гелен лично докладывал Гитлеру при «обсуждении положения» в присутствии генерала Гудериана, назначенного начальником Генерального штаба взамен Цейтцлера. Вероятно, Гелен был бы снят с должности, если бы его предсказания не подтвердились полностью в самое ближайшее время.

Когда несколько месяцев спустя Малышкин и я встретили в американском плену Гудериана, он рассказал нам, что в те дни у него созрело решение бросить против врага на востоке все наличные силы, чтобы не допустить вторжения Красной армии в Западную Европу. Он решился тогда, в крайнем случае, обнажить весь западный фронт и допустить занятие Германии западными союзниками.

Это была та точка зрения, на победу которой Власов надеялся два с половиной года. Гудериан думал, что была еще возможность договориться с англо-американцами.

При разговоре в плену я увидел, что Гудериан и летом 1945 года был способен думать лишь военными категориями и в его мышлении для понятия о политическом ведении войны не было места. Так, Москва для него была не сердцем России, а всего лишь стратегически важным центром путей сообщения, связи и промышленности. Он отстаивал мнение, что при наличии определенных предпосылок он или командующий группой армий «Центр» могли бы взять Москву в 1941 году. Ему не приходила в голову мысль, что русские продолжали бы воевать и в случае падения Москвы, что слова Шиллера – «Россию могут победить только русские» – и в XX. веке не потеряли своего значения. Когда Малышкин рассказал ему о национальном освободительном движении Власова и указал на страх Сталина перед революцией, Гудериан не находил слов, и у нас создалось впечатление, что это было для него откровением. Теперь он припомнил, что и фельдмаршал фон Бок в разговоре с ним высказывал подобные мысли.

Я работал в одинокой усадьбе в Померании и питался слухами. «Русские идут!» Бромберг, Дойч-Кроне, Познань, даже и Кройц – заняты Красной армией.

Моя семья жила в Познани, но связи у нас уже не было. Позже я узнал, что она покинула Познань 20 января. Накануне отъезда жена просила о разрешении на выезд для нашей 14-летней дочери. Взбешенный партийный фанатик заорал на нее: «Девчонка может же лить кипяток в щели советских танков!» Но вступился другой сотрудник этого учреждения, любящий детей рейнландец, и обещал жене, что всё будет улажено. На следующий день появился приказ об эвакуации из Познани женщин и детей.