Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II, стр. 48

ГЛАВА 8. Обед в доме с химерами (продолжение)

— Нет, я передумал, — сказал майор Нуразбеков. — За советскую милицию мы выпьем потом, а сейчас предлагаю выпить за Юрия Владимировича Андропова, стена кремлевская ему пухом! Имел я с ним однажды беседу — да, да, да, с самим Андроповым, — что тут удивительного? — демократичнейший мужик был, — точнее, не я с ним имел беседу, а он меня имел. Имел он меня в городе Киеве, в матери городов русских — до сих пор, кстати, не пойму, почему Киев — именно «мать» городов русских, а не «отец»? — Нестор-летописец, похоже, напился и перепутал женское и мужское начало. Было это лет десять назад в каком-то решающем, завершающем или определяющем году — точно не помню. Я тогда после окончания циркового училища и службы в Советской Армии стажировался в республиканском КГБ, около памятника Богдану Хмельницкому, охранял тело одного нашего закрытого космо-авиаконструктора — сейчас он уже почти рассекречен, в «Правде» статья второй год лежит, — ждут, пока помрет. Скоро о нем прочитаете. Золотой старикан, с юморком, дважды Гертруда, бронзовый бюст для Жмеринки уже, наверно, отлит, а фамилия его не Сидоров, и не Сидоренко, и даже не Сидорович, а совсем простая — Сидор. Владимир Кондратьевич Сидор. Лауреат всех, премий; простой, как Ленин; прямой, как угол дома, через два слова — мат, через две фразы — антисоветчина. Почему не сидел в ГУЛАГе — загадка природы. Целый год был я у него телохранителем. Куда он, туда и я… Но выпьем пока за Андропова — это длинная история…

Выпили пока за Андропова, а почему — неизвестно.

— Ну и надоел же я Сидору! — продолжал майор, не закусывая. — С прежним своим телохранителем Сидор сам справлялся — только тот зевнул (лейтенант уже в летах был и отягощен семьей), на ворон засмотрелся — ау, Сидор! Нету Сидора! Умел, как Ленин, от хвоста избавляться. Или честно договаривались: Сидор — налево, по своим кобелиным делам — силен был старик по этому делу, всегда у него в штанах стояло; а телохранитель — направо, в кино или домой к семье, к телевизору. А вот со мной, со стажером — фиг вам! Очень уж я ответственно относился к порученной работе. Сидор утром из дому выходит, на работу в институт или в свой почтовый ящик — я уже тут как тут, дверцу в персональной «Волге» распахиваю; он в кабинете кулаком на министров стучит, кричит: «Доколе!!!» — я в приемной делаю вид, что книжку читаю, а сам — секу! Он по цехам — я за ним, он посрать — я дверь туалета телом прикрываю, он — туда-сюда, я — туда же. Он меня гонит в дверь — я лезу в окно. Наконец Сидор взмолился:

«Нураз, — говорит, — дурак ты узкоглазый, татаро-монгол, эфиоп твою мать, я тебя как сына люблю, но что же ты со мной в мирное время делаешь?! Ты же Киева еще не видел! Мать городов русских! Что ты за мной, как верблюд за иголкой, ходишь? Делать тебе больше нечего? Иди, погуляй! Смотри, какие женщины! Иди, поставь! Весна! Каштаны! Украина! Крещатик! Схылы Днепра! Денег нет — вот тебе на ресторан. Оставь ты меня в покое, у меня свои интимные дела есть… Николай Степанович, может быть, вам сразу полный стакан водки налить, чтоб потеплело?

— Полный… стакан? — переспросил Шкфорцопф, уныло ковыряя вилкой в гречневой каше. — Я… подумаю.

— Подумайте. В общем, не сразу, но постепенно, Сидор меня уговорил, приручил, перевербовал в свою веру — да и как иначе: я — мальчишка, а он — старый потертый Сидор. Объяснил он мне, как надо жить, чтобы по утрам не было мучительно больно: главное в жизни, говорил Сидор, Свобода, и если работа тебе надоела, то работу — направо, а сам — налево, чтобы сполна использовать все степени Свободы, присущие человеку, включая свободу слова. Философия Сидора была простая: «ничегонеделанье». Что? Труд? Сидору не нравилась коммунистическая идея, что основой для счастья есть труд. Он вспоминал хиньского философа Лао-дзы, который учил, что высшее счастье и отдельных личностей, и народов есть последствие не труда, а, наоборот, «ничегонеделания». Все зло людей, говорил Сидор словами Лао-дзы, начинается с того, что они делают то, чего не надо делать. И поэтому люди избавились бы от всего зла личного и общественного, если бы они ничего не делали. И я думаю, говорил Сидор, что он полностью не ошибается. «Когда мне говорить с вами про философию, мораль и религию? Мне надо издавать газету с тремя с половиной миллионов подписчиками, надо строить железную магистраль, рыть Панамский перешеек, проектировать лунный челнок, идти на партсобрание, дописать 28-й том своих сочинений». Так говорит каждый из нас. А вот что говорил мудрейший Экклесиаст: «Кто передвигает камни, тот может надсадить себя, и кто рубит дерево, тот может подвергнуться опасности от него». Точно! Уже настало время изменить понимание жизни, отказаться от ее поганского устройства, заняться собой. «Сойдет за мировоззрение», — любил говорить Сидор. «На Луну на челноке не долетишь, — говорил Сидор. — Тут нужна особая сила, вроде кейворита у Уэллса. Тут трэба помиркуваты». И зажили мы с ним душа в душу: Сидор — направо, я — палево. Вернее, наоборот — все чаще «налево» он; очень уж старый кобель это дело любил… «Без женщин жить не мог на свете, нет, в них солнце мая, в них весны привет», — пропел майор. — Что надумали, Николай Степанович?

— Что ж, налейте мне… Нураз Нуразбекович… полный стакан… водки, — раздумчиво произнес Шкфорцопф. — Я, пожалуй, выпью… за вашего Сидора. Он мудрый человек.

— Правильно, пьем за Сидора! — тотчас согласился майор. — А советскую милицию держим в уме.

— Насчет труда и ничегопеделанья ваш Сидор абсолютно прав, — говорил Шкфорцопф, пока майор наливал. — Тот же Лао-цзы учил: достаточно сделать одно дело в день — но сделать его хорошо, — второе дело можно оставить на завтра.

— В мире мудрых мыслей! Я это запишу. Это ж сколько дел можно за год переделать? — прикинул майор. — 365 дел! А в високосном — 366!

Опять выпили, причем майор Нуразбеков налил Шкфорцопфу водку в тонкий стакан по-трясогузски, по «марусин поясок», и Николай Степанович, к восхищению Гайдамаки, без глотков залил в себя полный стакан водяры и даже не вздрогнул. Поставил стакан на стол, задумался, чем закусить; да так задумался, что закусить забыл; выбрался из больничного халата, стащил с худющих ягодиц больничные же черные трусы и, зачем-то прикрывая ладонью свои мужские достоинства, задумался над одеждой: с чего начать надевать?

Начал с надевания вязаных носков.

«Воду, что ли, пьет вместо водки? — вдруг засомневался Гайдамака. — Ну не может же человек с такими тощими ягодицами так дуть водку!»

— А целую бутылку водки сможете в себя залить, а, Николай Степанович? — спросил Гайдамака, вспомнив отца Павла.

— Смогу… — равнодушно ответил Шкфорцопф, выворачивая выстиранные трусы па правую сторону.

И Гайдамака поверил этому равнодушию: сможет!

— Сможет, сможет, — подтвердил майор Нуразбеков. — Время есть, сами увидите. Вы у нас еще и не такого насмотритесь.

— Что там дальше было, Нураз, с вашим Сидором? — спросил Шкфорцопф, прыгая одноногой цаплей посреди кабинета при надевании трусов.