Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II, стр. 36

Василий накрыл на стол и ушел досыпать, неодобрительно поглядывая на кочергу, генерал из врожденной деликатности ничего не спросил и вскоре привык к тиканью кочерги. Они выпили мировую. Генерал-аншеф прослезился и опять закричал:

«Сашко! Тащи аккордеон! Будем завтракать!»

Явился Сашко без аккордеона, показал генералу дулю и сказал:

«А вот хрен я тебе буду петь».

У генерала Акимушкина отвалилась челюсть, но Гайдамака захохотал и опять заступился за хлопчика:

«Отпусти его».

«Иди», — сказал генерал.

«Нет, — сказал Гайдамака. — Отпусти его на волю вольную!»

«Куда? Ага, понял! — сказал генерал. — Слышал, Сашко? Такой гость за тебя просит! Целуй ему руку! Иди! Свободен! Завтра подпишу тебе вольную».

«Куда „иди“, какой „свободен“? — заплакал хлопчик. — Куда я пойду?»

Генерал с Гайдамакой переглянулись.

«Иди спать», — сказал Гайдамака.

Наконец сели завтракать. Завтрак оказался холодным вчерашним ужином, водка была препаршивой, по только до третьей стопки, зато беседа после этой стопки превратилась в настоящую русскую беседу. Они отправились: генерал в лес, Гайдамака по дрова, ни один трезвый человек не смог бы их понять, зато они друг друга понимали отлично. Генерал принадлежал к партии славянофилов — в отличие от Гайдамаки, межпространственного космополита. Костюм отставного генерала был национальным, мебель в доме отечественная, чувства в душе православные, мысли в голове великорусские, а борода — вызовом общественному мнению.

«Борода есть часть русской одежды, — объяснял генерал Акимушкин. — Я первый вышел в таком виде на улицу. Эффект был потрясающий. Меня приняли за турка. В ответ царюга издал циркуляр о запрещении для дворянства бороды и русского платья, а меня вызвали в Третье отделение и взяли расписку о непоявлении в бороде на улице. Сам граф Орлов сказал мне, что „борода есть вывеска особого рода мыслей“! — Акимушкин икнул, прикрывшись рукой, а трость Гайдамаки будто взбесилась, но потом опять спокойно защелкала.

«Правильно твой царь сделал, — отвечал Гайдамака, — Кто сегодня у нас царем?… Николай Палкович Первый? Правильно. Если хочешь знать, Коля, эти твои сапоги, зипуны и мурмолки никогда в природе не существовали. Это ты все придумал».

«А во что на Руси одевались?» — спросил пораженный генерал.

«А кто во что горазд. Кто в сапоги, а кто в зипуны. Что у кого было, то и надевали. Все шло в ход. Все носили и не жаловались. Летом ходили в портах и в лаптях, зимой в тулупах. В гимнастерках ходили и в шинелях, в фуфайках и в валенках. В итальянских болоньях. В рваных джинсах. Женщины одевались лучше мужчин. Нищие во все времена ходили в ру-би-ще! А богатые — в шелках и соболях. Главное, брат, в чистом ходить, а не в национальном. Скажем, появился ты в своей национальной мурмолке на улице, а там на тебя глазеют инородные кепки, шляпы да фуражки и думают: „Это что за турок такой?“ Национальное, брат, нe то, что прежде было, а то, что сейчас носят».

«А Илья Муромец в чем ходил?» — поинтересовался генерал.

«В военном».

«Точно! — обрадовался генерал. — А водка, к примеру, какая была?»

«Хорошая. Травили нашего брата хорошей водкой во все времена и во всех Русях — и в Киевской, и в Московской, и РСФСР».

«Даже при Владимире Ясном Солнышке?» — умилился генерал.

«При нем — в особенности».

Трость продолжала щелкать в углу. Гайдамака направился в угол гостиной и дыхнул на нее. Счетчик Гейгера заливисто зачирикал, как стая воробьев. Черчилль с Маргариткой были где-то недалеко.

«Как я понимаю, вы, генерал, принадлежите к партии славянофилов?» — спросил Гайдамака.

«Славянолюбов, — поправил Акимушкии, — Партия — сильно сказано, Командир. Течение».

«Славян, значит, любите? А как считаете, трактирщик, продавший эту водку, славянин или какой другой национальности?»

«Какой?»

«Ну, не знаю… жид, армянин или грек, которые Россию спаивают».

«Вряд ли, — буркнул генерал. — Наш, кровный, Держиморда. А что с водкой-то?»

«А то, что она мечена бесовской печатью!» — Гайдамака приблизил дозиметр к штофу, и тот в ярости затарахтел.

«Ах ты, черт! — воскликнул Николай Николаевич. — Василий!»

Пришел Василий.

«Где водку брал?»

«А зачем вам знать, барин?»

«Водка отравлена!»

«Свят, свят, свят… У будочника!»

«Где это?»

«У Кузнецкого моста».

«А говорил, что пол-Москвы обскакал! Шубу! А Командиру его… э… одежду!»

«Скафандр», — подсказал Гайдамака.

«Выпьем на коня», — сказал Акимушкин.

«Так отравлена ж!» — ужаснулся Василий, волоча скафандр.

Николай Николаевич отмахнулся, поморщился, налил всем, все выпили, и они поскакали через всю Москву — впрочем, не поскакали, а пошли пешком, потому что Василий только начал будить лошадь и запрягать коляску и обещал догнать их в дороге. В морозном воздухе пахло купидонами, Гайдамака чувствовал присутствие Черчилля и Маргаритки.

ГЛАВА 17. Первый лев у подножья Килиманджаро

Тем временем Сашко с Гураге совершали свадебное путешествие по Восточной Африке. (В промежутке между Люси и Гураге Сашко отправился в непроходимые джунгли за прекрасной негритянкой Кай-Кай, совсем как Пушкин с прекрасной цыганкой Азой за цыганским табором, хотя негритянка Кай-Кай была не совсем то, что требовалось для выведения Пушкина, — она была из племени каннибалов {но жен у Сашка было так много — кроме официального гарема целая прорва, — что любой биограф запутается}.) Сашко после Гуляй-града, станции Блюмеиталь и Севастополя побывал в Стамбуле и в Риме, значительно расширил свой кругозор и занялся Африкой. Ах, Африка! Он влюбился в Африку. (Правда, здесь Сашку не хватало борща и вареников; еще правда и то, что он и в Украине не очень-то привык к борщам и вареникам, больше к их запаху.) Нгусе-негус подарил им для свадебного путешествия лендровер из личного гаража, по лендровер вскоре нажрался песка и зачах, не доехав до джунглей, опять пришлось ловить верблюдов и пересекать с караваном Сахару. Сначала они с невестой исследовали офирские Лунные горы — это царство теней и призраков, потом посетили Голубой Нил и побывали в Кении у подножья Килиманджаро, но взбираться на заснеженную вершину Сашко тогда поленился, а влез на нее с ледорубом перед самым нападением итальянцев на Офир; влез, чтобы помолиться всем африканским богам и, спустившись, убить под Килиманджаро своего первого и последнего льва, чем-то неуловимо похожего на Муссолини (какого-то смурного, лысого льва, закатывавшего глаза), — убить одного льва вполне достаточно, но и этого смурного льва Сашко не хотел убивать, однако убил его из винчестера, спасая какого-то безумного и абсолютно обнаженного американца, оказавшегося знаменитым боксером и малоизвестным писателем по имени Ernesto Hemingway [49] — о дружбе Сашка Гайдамаки с Эрнестом Хемингуэем будет рассказано в своем месте.

Как и следовало ожидать, генетический эксперимент Гамилькара вскоре вышел из-под контроля. Гураге с грехом пополам родила светло-кофейного мальчика, который через, полгода умер от желтой лихорадки; она запила, загуляла и вообще не оправдала государственных ожиданий — она явно не годилась в прабабушки африканского Пушкина. Гамилькару не терпелось ускориться, увидеть результаты эксперимента, и потому Гурагой дело не ограничилось. Сашку требовался личный гарем. Объявили конкурс, гонцы на лошадях и верблюдах скакали в отдаленные селения, выбирали невест для Сашка. Это должны были быть опытные черные девицы лет шестнадцати, в этом возрасте офирянки особенно плодотворны и плодородны. Она должна была родить от Сашка сына — Сашка Гайдамаку-старшего, деда офирского Пушкина; сын должен был произвести на свет в следующем поколении Сашка Гайдамаку-среднего, отца Пушкина, и, наконец, от него должен был появиться на свет Сашко Гайдамака-младший — африканский Александр Пушкин.