Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II, стр. 18

— Гришка всплыл!

Этот вопль произвел нужное действие. Слух о том, что Гришка Распутин, недавно утопленный, всплыл посреди Невы, привел к давке. С моста Гайдамаке бросили спасательный круг — мимо! К нему по льду побежали корреспонденты желтой прессы. Первым подоспел корреспондент «Нью-Йорк тайме» и, держась от края проруби на приличном расстоянии, спросил, как Гайдамака относится к ожидаемому с часу на час отречению Николая Второго от трона. Гайдамака со злостью дунул на этого дурака морозным паром, тот превратился в ледяную глыбу и уже не мешал ему. В городе стреляли. На берегу гремел духовой оркестр. Медный всадник аж привстал на стременах и наблюдал за Сашком колючим петровским взглядом. Конь его заржал на весь Петроград. Революция шла бескровно, а Гайдамака балансировал на краю проруби. Репортеры, видя, что случилось с ихним собратом, близко не подходили. Среди них был фотограф с ящиком и треногой, он готовился к съемке. «Ага, вот пожарные», — с надеждой отметил Гайдамака. Пожарные на берегу совещались — как его вытащить. Они стали вязать какие-то морские узлы. Внизу, под ним, на дне Невы, опять заскрипела дверь и кто-то заорал на весь Петроград:

— Ноги!!!

В Питере наступила мертвая тишина, оркестр перестал играть, стрельба прекратилась, было слышно, как трещит лед. Под Невой у Дворцовой площади произошел следующий диалог:

— Саня, какие ноги?

— Вижу ноги, Герман Борисыч!

— Так тащи их сюда, дракона пасть!

Пушка в Петропавловской крепости выстрелила в полдень. Народ застыл на мосту и набережной, как заговоренный. Какой-то таинственный подводный Саня схватил Гайдамаку снизу за ноги и потащил на дно, вызвав на Неве гигантский водоворот. Гайдамака опять ненадолго угодил в кипяток и очнулся на куче угля в какой-то превеликой подземной кочегарке, весь красный, пухлый, рыхлый и рассыпчастый. Здесь было сыро, жарко, полутемно и безархитектурно, а запах стоял, как в дворовом сортире; но воздух был хотя и тяжел, но кислороден, и Гайдамака наконец-то вдохнул с облегчением.

Над ним склонились две человеческие фигуры, но с хвостами и с песьими головами беспородных кудлатых дворняг, и с безграничным удивлением его разглядывали. Первый (Герман Борисыч) был, как видно, начальником смены, второй (Саня) старшим после него. Oстальные пятеро суетились около печей, труб и кранов с кочергами, лопатами и разводными ключами; один возился со сварочным аппаратом.

— Ну, Сашко, скажи «спасибо», что я тебя спас, — сказал Саня, вытирая руки ветошью.

Это был могучий человеко-кобель высотой метра два и с широченной грудью. Он тяжело дышал, вывалив длинный розовый язык.

— Это ты оригинально сморозил — йогами вперед и к нам. Переполох! Нет уж, спасибом не отделаешься — с тебя бутылка!

— Помолчи, — задумчиво произнес Герман Борисыч, разглядывая показания какого-то манометра.

Этот тип был с кудлатыми бакенбардами и бородкой.

— Тут такой парадокс, что нас за ушком не почешут. Этот штымп в трех водах искупался, а живая и мертвая вода не для этих дел. Скажи, тебя куда послали? — спросил он Гайдамаку.

— К чертовой матери, — пробормотал Сашко.

— Вот! А он к нам попал.

— Что же с ним делать? — спросил Саня, оглядываясь на печи.

— Куда сварочный аппарат поволок?! — заорал Герман Борисыч нерадивому работнику. — К третьей тащи, к третьей!

— Черти собачьи! — испугался Гайдамака. — Отправьте меня к чертовой матери, и все дела!

— Куда, на Луну?

— Да хоть на Луну!

— Она, конечно, женщина добрая, — задумался Герман Борисыч. — Но как бы тут под сокращение не загреметь, дракона пасть.

— Что ты! — испугался Саня.

— Так меня ж транзитом через вас послали — к чертям собачьим и к чертовой матери! — придумал Гайдамака. — Вот вам и алиби!

— Га! Соображаешь! — обрадовался Герман Борисыч. — Транзит — он и есть транзит. Решено — катись к чертовой матери!

— Ну, Сашок, поздравляю! — залаял Саня. — Она у нас замечательная женщина, вот ты с пей познакомишься!

— Саня, приготовь лифт, но чтоб тихо, — приказал Герман Борисыч. — Фитиль на складе возьми. И толу.

— Я динамит возьму, можно? Или противотанковую мину, — обрадовался Саня.

Он всему радовался. Этот малый не мог молчать или находиться в спокойном состоянии — он чесался, вилял хвостом, садился в кучу угля, однажды подпрыгнул, клацнул зубами и проглотил пролетавшую зеленую муху.

— Понравился ты мне, Сашко, — сказал он. — Понравился ты мне за то, что я тебя спас. Я добрый, я люблю спасать, я душеспасительные книжки читаю, на спасателя учусь, не век же в этой кочегарке сидеть.

— Шевелись там! — гавкнул Герман Борисыч.

Саня повел Гайдамаку к лифту, где опять пронзительно запахло сероводородом. Кнопок в лифте было всего три. Саня нажал на третью, лифт поднялся, надо полагать, на поверхность, и Саня подготовил Гайдамаку к старту: проделал дырку в штанах, размотал и вставил куда надо фитиль, еще немного повозился и чиркнул спичкой. Позади Гайдамаки зашипело, очко его сжалось (не казенное, не железное и не чужое); Саня сказал: «Ну, бывай! Привет там!» — и поспешно выскочил из лифта.

Лифт перестал гудеть и дрожать, фитиль перестал шипеть, взрыва Гайдамака не услышал, но почувствовал мягкий толчок, пробил головой стальной потолок лифта и не спеша поплыл наподобие подводной лодки или батискафа в какую-то очередную неизвестность.

[На Луне никакой чертовой матери не оказалось. Уже потом, задним числом, Гайдамака понял, что Герман Борисыч обманул его. Начальник смены хорошо понимал, что не имеет никакого права вышвыривать Сашка в лунную неизвестность. Он обязан был подать рапорт по начальству, или в самом деле отправить Гайдамаку к чертовой матери, или, на худой конец, отфутболить его к какому-нибудь своему подземному коллеге, но он побоялся сокращения. К Сане, конечно, никаких претензий, но и Саня-дурак мог бы догадаться, что с противотанковыми минами шутки плохи и что вполне хватило бы обычного пиропатрона, чтобы вышибить Гайдамаку хоть в какую-нибудь устойчивую реальность, чтобы он мог там худо-бедно прижиться. Но не судьба.]

ГЛАВА 18. А на кладбище…

Карабинеры прикладами пригнали из тюрьмы заключенных коммунистов и уголовников во главе с Пальмиро Тольятти, в честь которого в России впоследствии назвали целый автозавод итальянских «фиатов» и переименовали целый город Акмолинск. Заключенные разгребли, а карабинеры тщательно просеяли дымящиеся развалины полицейского комиссариата, но нашли от графини Л. всего лишь верхний сустав мизинца с длинным прокуренным ногтем без маникюра — того самого мизинца, который графиня Л. К., позируя Борису Кустодиеву для «Купчихи», отставляла крючочком от чашки с чаем. И это все, никаких других частей ее большого прекрасного тела карабинерам обнаружить не удалось. От комиссара же полиции и его подчиненных не осталось вообще ничего — карабинеры вениками сгребли в совок золу с обожженными останками, высыпали прах в железный ящик и похоронили с" военным салютом па Центральной аллее 1-го Римского кладбища, — так что прах графини Л. успокоился, перемешанный в одной братской могиле с прахом настоящих мужчин, — она; и не мечтала в Смольном институте для благородных девиц лежать после смерти на 1-м Римском кладбище. На могилке, что сразу справа от входа и слева но аллее, третьей по счету, установлено небольшое надгробие с католическим крестом и с полустертыми именами карабинеров, погибших от террористического акта. Имя графини Л. не упомянуто, по над именами чернорубашечников кто-то умело инкрустировал в камень ее тюремную фотографию в полный рост с Библией, прижатой к груди. Графиня Л. здесь опять похожа на кустодиевскую купчиху с первой части триптиха, хотя и очень исхудавшую. Тропинка к могиле графини Л. не заросла до сих пор, многочисленные черные, белые, разноцветные потомки Сашка Гайдамаки — все эти Сашки, Алексы, Алехандры, Сандро, Сан Саиычи Гайдамаки, разбросанные по всему свету, — чтут графиню Л. как праматерь ветви африканского рода Гайдамак и, часто наезжая по делам в Рим, считают своим долгом навестить могилку, подмести тропинку, убрать прошлогодние листья, подкрасить оградку, возложить букетик бессмертников, постоять, покурить, погрустить, подумать.