Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II, стр. 16

— Как свинья грязи, — отвечал Добрыия.

— Много вы навоюете без Сашка Гайдамаки, третьего богатыря на Руси.

— Другого «третьего» найдем. Богатырей на Руси не переведется, справимся без тебя, — отвечал Добрыня. Он отвечал так злобно потому, что давно уже ревновал свою жену к Гайдамаке. Так и не дал толком последнее слово сказать.

— Илья, передай князю, что останется он скоро сам на сам со всякой шпаной ростовской, и некому будет его защитить, — сказал Гайдамака напоследок.

— Давай, давай. К чертям собачьим! — напутствовал Добрыня.

— Ну, прощевай, командир! — сказал Илья Муромец, — Звиняй, если что.

Тут у Гайдамаки в глазах свет померк. Он взлетел в небо, толкаемый могутной силою; жопы не чувствовал, отвалилась; откуда ноги торчали — неизвестно; первый испуг был за детородные органы, без них поиски невесты теряли всякий смысл. Гайдамака схватил и ощупал — вроде на месте; и некоторое время прикрывал руками, как футболист в стенке перед штрафным ударом; летел он выше лесу стоячего, но ниже облака ходячего где-то над Дарницей в сторону Борисполя, куда-то к чертям собачьим, все больше набирая скорость; пробил облака и пошел дальше, выше, выше, выше, в стратосферу, оставляя за собой инверсионный след, пахнущий медовухой; задним числом он понял, что шел по баллистической траектории, без выхода на орбиту: вот земля-матушка стала загибаться и округляться, вот Гайдамаке уже воздуху не хватало, небо вот уже потемнело, и зажглись звезды яркие; аккордеон болтался за спиной, что-то рыпая космическое; ощутил он неземной холод; уже не знал, где низ, где верх, — не хотел врать, но до сих пор ему кажется, что в какой-то момент он таки вышел в космос — не утверждает этого, чтобы не отбивать славу у русского богатыря Юрия Лексеича Гагарина, — хотел заорать во всю глотку: «Люди, я спутник!», но вот ударная богатырская сила, толкнувшая Гайдамаку, сдалась под силой земного притяжения, и Сашко с плавным разворотом помчался с аккордеоном вниз. Рассказывают летописи, что тою весною в разных странах, особенно в Китае, наблюдали падение небесного тела с огнем и грохотом. Это был Гайдамака. Лежащий на земле не боится упасть».

ГЛАВА 16. Химера на крыше собора Святого Павла

Впрочем, никто в Италии особенно не удивился этому взрыву, все привыкли. Ну, взорвали комиссариат. Ну, комиссариат взорвали. Рим, Неаполь, Милан каждый день сотрясались от взрывов. На площади Цветов, где однажды сожгли Джордано Бруно, теперь каждый день что-то горело. В Италии работали, не покладая рук, фашисты, коммунисты, масоны, анархисты, католики, социалисты, республиканцы, либералы, консерваторы, хорваты, ливийцы и эфиопы. Грохоту было! Гитлер еще был сонливым мюнхенским филером, а в Риме уже гремело. Велогонщики делали свои монотонные круги вокруг Ватикана и не обращали внимания на взрывы. В Ватикане папа Карел-Павел I плохо спал, то и дело вздрагивал, не мог привыкнуть (только заснет — ба-бах!), вскакивал, выходил на балкон, тайком курил в кулачок, наблюдал за ночным велосипедным пелетоном — «молодцы, даже ночью тренируются» (в юности папа Карел-Павел был футбольным вратарем, велогонщиком, артистом — даже однажды сыграл Гамлета). Он соображал — где на этот раз взорвалось? Что взлетело на воздух — тюрьма, мэрия, полицейский комиссариат? Опять эти эфиопы, их мать, раздумывал папа Карел. Он догадывался, что многие взрывы происходят от неумелости и некомпетентности террористов при изготовлении бомб. Днем и ночью гремели взрывы, па деревьях висели руки, ноги, кровавое мясо, туловища без голов. Папа соображал на балконе — как бы сделать так, чтобы все люди любили друг друга? — и ужасался — сколько ж надо людей положить ради этой всеобщей любви! Утром он ходил бледный, белый, как альбинос, с красными глазами. Ему докладывали: ночью произошел взрыв в тюрьме — за ним последовал арест графини. В пролом должны были устремиться заключенные коммунисты, но в результате бежали непричастные к взрыву случайные мафиози и простые уголовники, а фракция коммунистов во главе с товарищами Грамши, Тольятти и Джанни Родари, к сожалению, проспала в камере, потому что всю ночь напролет играла в «морру».

«Слава Богу!» — подумал папа.

Если бы графиня Кустодиева взглянула хоть одним глазком на курящего на балконе в Ватикане папу римского в белой ночной батистовой сорочке и в ночном колпаке, она удивилась бы знакомому изможденному лицу, морщинистому лбу, натруженным рукам и не сразу узнала бы в папе римском своего соседа по Бонцаниго дона Карлеоне.

«Падре, эта вы? — спросила бы графиня. — Я не ошиблась? Вы — папа? Римский?»

Вот так номер, подумала бы графиня в полной растерянности. Вот оно как! Она упала бы на колени перед папой. Она бы с удовольствием вспомнила, с какой уверенностью беспощадного самца падре повалил ее на постель и нанизал ее на свой вертел в домике в Бонцаниго, и вертел ее, и жарил ее так, что от него дым шел, а от нее пар валил.

Это был он. Папа римский Карел-Павел I в отчаянье от всех этих святых дел еще до войны снял столярную мастерскую на окраине Бонцаниго, чтобы уезжать туда на каждый уик-энд вечером в пятницу, и отдыхал там душой под именем дона Карлеоне до утра понедельника. Соседи его любили. Дон Карлеоне был хорошим резчиком по дереву, украшал двери, окна, столы, буфеты резьбой в русско-эфиопском стиле. Любил резные крылечки, оградки, 'заборчики и втайне завидовал православным славянским священникам, которые проповедовали с алтарей, украшенных богатой резьбой. Вкус у папы был сладко-византийский, ему нравились замысловатые узоры, настенные фрески-росписи на библейские сюжеты, вообще пышный декор. В стене он вырубил окно с видом на дорогу в Бонцаниго и украсил оконную раму богатой резьбой. Любил свой инструмент, прикупал штихеля, ножи и стамески, топорики, точильные камни и оселки. Ночью с пятницы на субботу папа отсыпался. Поздним субботним утром папа бродил в горах с золотым ключиком от своего тайного домика па шее в связке с нательным крестиком, собирал хворост, дровишки, поленца для костерка в камине, отдыхал, вздыхал, смотрел на огонь, вспоминая сожженного еретика Джордано Бруно Ноланца, который оказался правым в понимании мироздания. Пана вырезал ножичками деревянных марионеток, приделывал им ниточки и шарнирчики, шлифовал, лакировал, высушивал, дружил с соседским хлопчиком Сашком и с аптекарем Джузеппе Верди. Влюбился в русскую графиню. Беседовал с очень умным черным человеком по имени Гамилькар, когда тот появлялся в Бонцаниго. Тихий, мирный, справедливый был папа. Нет, Альберта Эйнштейна папа Карел-Павел не сжег бы на костре, нет, папа Карел мечтал об аутодафе для жирного борова Муссолини. Этого черта он сжег бы на костре за милую душу. В Бога папа не очень-то верил. Недавно папе явился с крыши Собора Св. Петра черный ангел с прозрачными крыльями и нашептал ему, и соблазнил его. Ох и разочаровался пана Карел во Вседержителе, ох и засомневался. «Кто же он такой, Всевышний? — еретично думал папа Карел. — Галилей сказал на допросе, что „Бог не субстанция, но акциденция“ — то есть, Бог не сущность всех вещей и явлений, а случайное, преходящее состояние. Как сказано! Не субстанция, говорит, но акциденция! От. Не сущность, а случайность! Бог не первооснова, а несущественное свойство предмета. А? Каково?»

Папский нунций никак не мог дозвониться до Муссолини — с надеждой спасти русскую графиню, так приглянувшуюся папе в Бонцаниго. Она ему кого-то напоминала. Он вспомнил: графиня напоминала ему купчиху в парной с картины великого русского художника Бориса Кустодиева. Папа Карел-Павел любил Кустодиева. Он велел своему старшему камергеру купить триптих Кустодиева на парижском аукционе для Pinacotec'n Vaticana — Ватиканской картинной галереи. К сожалению, полный триптих купить не удалось, за ним охотились многие знатные коллекционеры. «Купчиха» осталась в Петрограде, «Большевик с флагом» угодил к Муссолини; зато «Парная» нашла свое место в удаленных папских покоях. Папа Карел тайком любовался картиной, по потом отдал «Парную» Гамилькару в подарок Фитаурари I, тот не знал, что с ней делать, и подарил Сашку, Сашко — Хрущеву, от Хрущева «Парная» перешла со всеми ЦК-овскими делами к Брежневу, от того по наследству к другим генсекам, наконец Горбачев подарил ее колдуну Мендейле, тот повесил ее в гареме, и круг замкнулся.