Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II, стр. 13

Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия — могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой — высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения — Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать — не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии — иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!.. Очхор!.. Очхор!..», что означало «Очень хорошо».

Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:

— Вы ведь не ели ничего.

Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.

— Я воды хочу, — прохрипела графиня.

— Тебя как зовут?

— Зови Элка.

— Элеонора, значит. А по отчеству?

— Как-нибудь.

Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:

— Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты — «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания — молчи.

Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.

— Ты кто — русский? таджик? еврей? — спросила графиня.

— Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.

— Тоже бил?

— Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу — зверею.

Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.

— Что, сильно верующая? — спросил Нуразбеков.

— Верую, Нураз.

— Слушай, Элка, — вдруг быстро сказал Нуразбеков. — Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь — Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?

— Ладно, давай, — индифферентно согласилась графиня.

— Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, — сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.

Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.

ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)

Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.

ГЛАВА МЕЖДУ 12-й 14-й. Укушенные купидоном

Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы. Но будущему генералиссимусу не до подобных мелочей, ему тесно в империи, он рвется на юго-запад испить треухом дунайской воды, и дальше, дальше, к теплым проливам, что в реальности приводит к нерадивости дворников и к запущенному коммунальному состоянию (отсюда и коммунистические настроения) пыльного и безводного Южно-Российска.

Наступает зима. Черчилль и Маргаритка счастливы, они уже привыкли к ящику из-под рейтуз, всеядно едят все, что им приносят с Привоза, — мясо, птицу, рыбу, овощи, фрукты, ягоды — лишь трещит за ушами-локаторами. Ночью летают над городом, к рассвету возвращаются. Все укушенные и отравленные купидонами пребывают в состоянии эйфории. Фотографический салон «Шкфорцопф и О'Павло» переименовывается в «Строительную контору Шкфорцопф и K°». Яд купидона в больших дозах окрыляет и способствует воздухоплаванию. Первым обнаруживает это О'Павло. Лунными ночами он неуверенно возносится и летает над Южно-Российском в черной сутане. Однажды, собравшись с духом, совершает воздушный вояж в Ершалаим («нызенько-нызенько, от», с частыми мягкими посадками для отдыха), где осматривает святые достопримечательности и остается разочарован взгромоздившимся на Голгофе Храмом; а потом, совсем осмелев, беспосадочно летит через море в Рим (правда, делает короткую остановку на Капри и знакомится со своим любимым писателем Антоном Чеховым, которого в прямом смысле боготворит, принимая его чуть ли не за Иисуса Христа). Чехов в это время лечится на Капри после туберкулезного криза 2 июля 1904 года, от которого чуть не умер. Чехов поражен: