Воспоминания, стр. 77

Зепп Дитрих, один из самых старых приверженцев Гитлера, а в описываемое время командующий танкового корпуса СС, находившегося под сильным давлением русских в Южной Украине под Ростовым ( так у автора — В.И. ) вылетал 30 января на самолете из личной авиа-эскадрильи фюрера в Днепропетровск. Я попросил прихватить и меня. Мой штаб уже находился в этом городе, чтобы подготовиться к ремонтным работам в Южной России. Вполне естественная мысль попросить в свое распоряжение самолет не приходила мне в голову. Небольшой штрих, показывающий как скромно я оценивал свою роль в военных действиях.

Тесно прижатые друг к другу, мы сидели в бомбардировщике «Хейнкель», оборудованном под пассажирскую машину. Под нами — унылые заснеженные равнины Южной России. В крупных хозяйствах мы видели сожженные амбары и коровники. Чтобы легче ориентироваться, мы летели вдоль железнодорожной линии. Составов было почти не видно, чернели обгоревшие здания станций. Производственные постройки разрушены, редко можно было увидеть проезжие дороги, но и они были пусты. Просторы, над которыми мы летели, пугали смертельной тишиной, проникавшей, казалось, и в наш самолет. Полосы мокрого снега, через которые мы пролетали, нарушали монотонность; нет, — наоборот, они ее только усиливали. Этот полет заставлял остро осознать, какой опасности подвергались войска, почти отрезанные от поставок из тыла. В предвечерние сумерки мы приземлились в Днепропетровске, крупном русском ( так у автора — В.И.) промышленном центре.

«Стройштаб Шпеера», как многие специалисты в духе того времени, связывая практические задачи с определенной личностью, называли нас, с грехом пополам размещался в спальном вагоне. Время от времени паровоз давал немного пару, чтобы не допустить замерзания отопительной системы. Столь же убога была обстановка и в вагоне-ресторане, который служил рабочим помещением и местом отдыха. Восстановление полотна шло гораздо труднее, чем можно было предполагать. Русские разрушили все разъезды; нигде не было ремонтных мастерских, нигде — незамерзающих водокачек, нигде — станционных зданий и действующих стрелок. Простейшие вещи, для решения которых дома достаточно было бы телефонного звонка одного из служащих, вырастали здесь в проблему, даже если речь шла всего лишь о костылях или строительном лесе.

Снег валил и валил. Железнодорожное и шоссейное движение было полностью парализовано, сугробы завалили взлетную полосу аэродрома. Мы были отрезаны от мира, мой отлет домой приходилось откладывать. Время заполняли приходы моих строителей, устраивались товарищеские вечера, распевались песни, Зепп Дитрих витийствовал и горячо воспринимался присутствующими. Я же при этом помалкивал, не отваживаясь, при моей риторической бездарности, сказать несколько слов своим людям. Распечатанные командованием группы войск песни все были какие-то печальные, о тоске по родине и унылости русских просторов. В этом неприкрыто проглядывало то душевное напряжение, которое давило на наши аванпосты. И все же это были, сами по себе довольно выразительные, полюбившиеся в армии песни.

Тем временем общее положение давало пищу для невеселых размышлений. Небольшая танковая колонна русских прорвала фронт и приближалась к Днепропетровску. На заседаниях обсуждалось, что мы можем двинуть против них. У нас почти ничего не было для обороны: несколько винтовок и одно брошенное кем-то орудие без снарядов. Русские подошли на 20 километров и беспорядочно кружили по степям. Произошла одна из обычных на войне ошибок: они не использовали свое преимущество. Небольшой бросок к длинному мосту через Днепр и его поджог — он был ценой тяжких трудов восстановлен из дерева — на все зимние месяцы отрезал бы от снабжения армию, стоявшую юго-восточнее Ростова.

Я отнюдь не расположен к геройству, а поскольку я за семь дней своего пребывания все равно ничего бы не мог наладить, а только проедать скудные запасы моего инженерного состава, я решил отправиться с поездом, собиравшимся прорваться на Запад через все снежные заносы. Мой штаб устроил мне дружеские — и я думаю, не без чувства облегчения — проводы. Всю ночь мы ползли со скоростью десяток-другой километров в час, потом останавливались, расчищались пути, двигались дальше. Мы должны были уже бы быть намного западнее, когда под утро наш состав прибыл на какой-то заброшенный вокзал.

Странным образом мне все показалось знакомым: обгоревшие пакгаузы, дымок над несколькими спальными вагонами и вагонами-ресторанами, солдатские патрули. Оказывается, мы вернулись в Днепропетровск, вынудили заносы. В подавленном настроении прибрел я к вагону-ресторану с моим штабом. Мои сотрудники были не только ошарашены, но на их физиономиях читалось, пожалуй даже раздражение. Разве они не опустошили по случаю отъезда шефа, а затем и до раннего утра все свои запасы спиртного?

В тот же день — это было 7 февраля 1942 г. — в обратный полет должна была отправиться машина, с которой Дитрих прибыл сюда. Командир Найн, ставший вскоре пилотом моего персонального самолета, готов был забрать меня. Уже только дорога до аэродрома была тяжелой. При температуре много ниже нуля и ясном небе бушевал буран, гоня огромные снежные массы. Русские в ватниках тщетно пытались расчистить метровые сугробы. Мы уже были более часа — шагали по снегам, когда несколько русских окружили меня и стали мне что-то возбужденно объяснять. Наконец, видя, что я не понимаю ни единого слова, один из них начал растирать мое лицо снегом. «Обморозился,»— сообразил я. Благодаря путешествиям в горах настолько я разбирался. Мое изумление еще больше возросло, когда другой вытащил из своего грязного ватника белоснежный и тщательно сложенный носовой платок, чтобы обтереть меня.

Не без трудностей около одиннадцати вечера мы все же взлетели с кое-как расчищенного аэродрома. Пунктом назначения машины был Растенбург в Восточной Пруссии, где базировалась авиа-эскадрилья фюрера. Мне то нужно было в Берлин, но самолет был не мой, и я был рад, что меня подбросят на приличное расстояние. Благодаря этой случайности я впервые попал в восточно-прусскую ставку Гитлера.