Табельный выстрел, стр. 37
— А еще тот удар покажите, — попросил рыжик.
Маслов уже со всей дури влепил классический удар — но по пустым воротам. Под восхищенные взоры почитателей.
— Ну, прям… — покачал головой рыжик.
— Потому что отрабатывать удар надо. Тренироваться. А не только бегать.
— В футбольную секцию запишусь, — заверил рыжик, весьма впечатленный.
Маслов махнул ребятам рукой и направился в сторону указанного дома.
Лифта в нем не было, но вбежать на пятый этаж труда не составило. Позвонил в дверь.
— Кто там? — послышался детский голос.
— Милиция.
— Нет, не открою.
— Взрослые есть?
— Бабушка. Но ее нет.
— Да поговорить надо с тобой, Алексей, по важному вопросу.
— Бабушка сказала никому не открывать.
— Правильно. А когда бабушка будет?
— Скоро.
Бабушка появилась через сорок минут, которые Маслов провел, скучающе рассматривая в окно близ мусоропровода однотипные окрестности и думая, что все-таки раньше города строили куда краше. Однотипность пятиэтажек его несколько угнетала, хотя, конечно, радовали новые квартиры с горячей водой.
Бабушка оказалась седой, но при этом достаточно моложавой и страшно подозрительной. Из ее авоськи торчали треугольные пакеты молока и упаковки с крупой.
Она долго изучала удостоверение незваного гостя, потом оставила его на несколько минут и долго звонила в милицию по всем телефонам, выясняя, есть ли такой сотрудник из Москвы и можно ли его впустить в дом. В городе, где запросто оставляли ключи под ковриками на лестничной площадке и открывали дверь кому угодно, после страшного убийства резко повысился уровень подозрительности.
— Проходите, — наконец сменила гнев на милость хозяйка. — Только постарайтесь не травмировать психику ребенка, — в ее голосе появились интонации матерой учительницы, каковой она, скорее всего, и являлась.
В квартире чисто, достаток, новая мебель, три комнаты. Судя по всему, родители Алешки занимали хорошее положение. О чем говорил и телефон на тумбочке в коридоре — все еще редкость даже в новых жилых районах. Тот, кто являлся счастливым обладателем личного телефона, взваливал на себя общественную обязанность давать звонить соседям по всяким срочным поводам, а то и без оных.
Тощий лопоухий Лешка был в шортах, с исцарапанными руками и коленями, смазанными зеленкой, что говорило о его весьма активном нраве.
— Милиция, — протянул он с уважением, разглядывая важного гостя и постукивая пальцами по учебнику арифметики за третий класс на письменном столе в его комнате. — Я, правда, и так уже арестован.
Маслов хмыкнул, присаживаясь на мягкий стул:
— За что?
— Как стекло расколотить, так все вместе. А отвечать мне одному… Правда, я ни на кого не сказал.
— Это ты молодец… Помнишь, веревку несколько дней назад во дворе украли?
— Видел. Мы в разведчиков играли, я как раз от ребят прятался. Мужчина такой высокий. Снял веревку и ушел. Я ему крикнуть хотел вслед. Но…
— Что но?
— Испугался. Страшный он какой-то был.
— Разглядел его?
— Как вас. Я же разведчик.
— И узнать можешь?
— Как вас.
— А прокатиться на милицейской машине к нам не хочешь?
— Спрашиваете! — мечтательно произнес Алешка. — Я под арестом, а тут… Эх, бабушка не отпустит.
Начались долгие переговоры. Маслов выслушивал что-то о ранимой психике ребенка. И контратаковал железными доводами о том, что никто не отменял обязанность советских людей помогать органам правопорядка.
В общем, поехали в Управление с Алешей и его бабушкой. Еще для допроса привели педагога. Работа с малолетними — это страшная морока. Нужны при проведении следственных действий родители, учителя.
Когда все было утрясено, оперативники Алешку допросили, составили с его слов описание преступника. А потом вместе с ним засели за альбомы.
Альбом для оперативника вещь почти такая же необходимая, как авторучка и блокнот, и куда более нужная, чем пистолет. На их страницы попадают фотографии ранее судимых, а также вызывающих оперативный интерес. Есть альбомы по видам преступной деятельности — воры, разбойники. Толстые фолианты, на каждой странице фотография с номером, фамилией, именем, отчеством, датой рождения и краткой уголовной биографией — когда, где, по какой статье судим.
Алешка с интересом листал альбомы, но постепенно уставал, и тогда Маслов отпаивал его чаем, кормил печеньем с конфетами, перекидываясь историями за жизнь. Потом ребенок находил себе силы вновь приняться за работу.
Три часа пролетело. И вдруг Алешка ткнул пальцем в жутко неприятную, классически уголовную физиономию:
— Вот этот!
— Точно?
— Да я ж разведчик будущий! У меня память знаете какая!
Маслов пододвинул к себе альбом. И прочитал: «Калюжный Анатолий Владимирович, 1933 года рождения, судим по статьям 162 и 167 УК РФСР, уголовная кличка Куркуль»…
Глава 34
— Все, надоело, еду в Курятино, — объявил младший Калюжный, потирая заросшую щетиной щеку и глядя на брата, который целеустремленно и зло колол приобретенные вчера по дешевке и наверняка ворованные дрова.
— Что ты там забыл, малахольный? — спросил Куркуль, взмахивая топором. Движение отдавалось болью в голове, которая раскалывалась после вчерашней самогонки — ее купили по случаю с рук в Нахаловке. Там самогон всегда приличный был, а этот какой-то не такой.
— Машку забирать. Вон, оглянись. Дом запущен, бабы нет. А она выкаблучивается. Мол, не хочу с тобой жить, ты такой-сякой. А какой?
— Ты, брат, красавец, — с кряканьем Куркуль разбил очередное полено.
— А она дура, — Таксист раскурил болгарскую сигарету «Шипка» с изображением на пачке монумента, благодаря которому их прозвали «Братская могила». — Почему бабы дуры?
— Потому что бабы.
— А… Возьму ее за шкирку. Пусть работает.
— А дочка? — Куркуль перевел дыхание и поставил на землю тяжелый топор.
— А дочка пусть у тещи, ей там лучше. Нечего ей здесь делать.
— Тоже верно, — кивнул Куркуль, и на миг его лицо просветлело. Племянницу он любил. В груди что-то щемить начало, когда впервые взял ее на руки. И понял, что за нее порвет всех. Остальных в жизни он только терпел, и то обычно не слишком долго. — Инкассаторов положим, ей обновки надо справить. И там конфет всяких, апельсинов, чтобы порадовать.
— Угу, — кивнул Таксист, которому на дочку было наплевать, и голова была занята другими заботами. — За косы Машку и сюда. Пусть при муже живет. А то взяла моду. Проститутка!
— А не поедет? — без интереса спросил Куркуль, которому было совершенно все равно.
— А не поедет — убью.
— Это ты загнул.
— А чего? Сколько народу убили. Одной Машкой больше будет.
Куркуль так и не понял, говорил его брат серьезно или нет. Но Машку убивать пока в его планы не входило. Для начала втихаря починать инкассаторов — и будет им счастье.
— Ну, ты разошелся, — покачал головой Куркуль.
— А чего? Пусть знает.
А ведь младший Калюжный говорил на полном серьезе. И Куркуль вспомнил слова Грека — как человек первую кровушку выпьет, так или сломается, в грязь рухнет, или ему понравится и жить без нее не сможет. Похоже, им понравилось. И хотелось еще раз испытать это всесилие власти над чужой жизнью и смертью.
Да, им уже не остановиться — вдруг совершенно четко осознал старший Калюжный. Так до конца им и мчаться в этом кровавом угаре. Не ровен час, придется и дом бросать, и идти в неизвестность с Греком. Злодействовать, кровь лить и добра наживать. А дальше что? Свалить бы в Финляндию. Как братан говорит — туда уже какой-то Остап Бендер валил, не получилось. Но у них может получиться. Если, конечно, Грек порожняк не гонит… А если гонит, то они его убьют. Можно было бы и сейчас убить, и концы в воду, но вот эта жажда крови, которая мучить их будет и толкать на новые дела. Тут им Грек очень даже нужен будет с его мозгами.
Голова у Куркуля разболелась еще больше. Не опохмелился ведь! Да еще мысли эти тревожные. Так и бегают. А он не любил, когда их много. Они мешают какой-то ясности жизни.