Сотовая бесконечность, стр. 126

– Ну, они же подняли против него восстание, и это была акция устрашения в чистом виде. Александр, таким образом, не только искоренил очаг сопротивления, но и заставил присмиреть потенциальных бунтовщиков во всех остальных греческих полисах.

– Хорошо! – легко согласился младший. – Фивы опустим. Но ты же не станешь отрицать, что он был… гм-м.. ну, скажем так, был не совсем в ладах с головой.

– Это невозможно утверждать однозначно! – воскликнул его собеседник. – Нет достоверных данных, позволявших бы…

– Согласно учению дедушки Фройда, таких родителей, как Одноокий Фил и Олимпиада , вполне достаточно для того, чтобы получить постоянную прописку в шестой палате, – заявил молодой и добавил с язвительностью в голосе: – Это, конечно, если верить тем «достоверным данным». По крайней мере, то, что он объявил себя богом, уже говорит о многом.

– Ну, это же обычное добавление к фараонскому титулу…

– Не-ет, старик! Это – мания величия. И хорошо, что в этом мире есть такие прагматичные люди, как афиняне, ответившие: «Если Александр хочет быть богом, пусть будет им. Но мы-то знаем, кто он такой!»

Лисимах не до конца понял цепь их рассуждений. Откровенно говоря, он даже запутался, добросовестно пытаясь следовать за полётом мысли подозрительных чужеземцев. Однако намёки молодого собеседника, его потуги оскорбить царское достоинство – уловил…

В гневе македонянин потянулся к мечу, уже сжал рукоять, когда на него налетела толпа грязных и оборванных уличных мальчишек, едва не сбив с ног. Грозный воин попытался обрушить на них свой гнев, однако наглые оборванцы обогнули его двумя рукавами весело гомонящего ручья и растворились в толпе.

Лисимах встрепенулся и лихорадочно принялся отыскивать взглядом вызвавших его гнев прохожих. Слава Олимпийцам, нашёл, благодаря высокому росту, выделявшему их из запрудившего улицу пёстрого людского потока. Они возвышались над всеми, как минимум, на полголовы. Особенно младший.

Решительно поправив пояс с мечом, Лисимах поспешил за двумя прохожими.

– И толку-то!.. Сам же знаешь, что созданная им империя развалится, даже не успев окрепнуть. Нам ли не знать… Называя вещи своими именами, она так и не успела стать настоящей империей, если понимать под этим цивилизационную систему, типа британской. Сатрапии, не связанные общей идеологией, начали расползаться ещё при жизни Александра, а теперь-то уж… – Младший махнул рукой и продолжил: – А потом что? Войны диадохов … Каких-нибудь два десятка лет, и со смертью Антигона , последнего, кто пытался действовать от имени царя – погибнет и призрак империи Александра. Так ради чего было пролито столько крови? Скажи мне!

– Хорош ты, чужие штаны примеряя, – возразил ему спутник. – Знаешь же: «Не судите, да не судимы будете».

– Ой, командир, только не надо! Оставь этот опиум для народа! – отмахнулся молодой. – По делу говори. Он же, по сути, ничего не создал. Даже этот пресловутый узел , и тот разрубил, а не развязал. Он был способен только разрушать. Как и положено воину. Что он великий боец – несомненно, кто бы спорил…

– И всё же. После смерти Александра осталось более семи десятков основанных им городов. Они заложили основы цивилизации во многих варварских краях, продолжили процесс ассимиляции народов и распространение эллинистической культуры…

Не подозревающие о преследовании, болтуны свернули в какой-то узкий переулок.

Недолго думая, Лисимах выхватил из ножен верный меч и ринулся за ними, пылая желанием защитить честь великого военачальника, походя поруганную каким-то хлыщеватым проходимцем. Но, едва свернув за угол, он натолкнулся на твёрдый, как крепостная стена, взгляд горящих серо-синих глаз… Сначала что-то с ужасной силой ударило его в челюсть, отчего в глазах мгновенно потемнело. Потом его, кажется, оторвала от земли какая-то сила и швырнула о каменную мостовую, вышибив разом и дух, и сознание.

В себя Лисимах пришёл оттого, что кто-то лил ему на лицо воду и немилосердно хлестал по щекам.

Все тело болело, как одна сплошная рана.

Открыв глаза, он увидел перед собой чьё-то расплывающееся лицо.

– Э-эй! Лисимах! Дружище! Ты меня узнаёшь?

Голос знакомый…

– Бартас? – прищурился сотник.

– Бартас, Бартас, – подтвердил его догадку всё ещё «расплывающийся» человек. – Ты чего это здесь разлёгся?

– Где они?! – Лисимах попытался вскочить, но это усилие вызвало лишь волну головной боли – она взорвалась в затылке холодным пламенем, вызвавшим громкий стон и невольную тошноту. – Где эти грязные клеветники?

– Сиди, сиди! – верный друг Бартас Эвбулей , стоявший с ним плечом к плечу не в одной битве. – Кто «они»?

– Ну, те двое! – внёс ясность Лисимах, порываясь встать и немедленно покарать виновных, вступиться за честь царя. – Один из них меня ударил…

– Не знаю, о ком ты говоришь.

Вдвое более массивный, Бартас легко удержал Лисимаха от резких движений.

– Благодари этих мальчишек за то, что нашли меня и привели сюда. Эта окраина из тех, где и с трезвого всё снимут, и горло днём за медяк перережут. А тебя даже не ограбили.

Лисимах с большим трудом перевёл свой безумно блуждающий взор с лица друга-македонянина на мельтешащий за его спиной пёстро-гудящий хоровод, при тщательном рассмотрении оказавшийся теми самыми скалящими зубы в счастливых улыбках мальчишками, что совсем недавно чуть не сбили его с ног. На крутых поворотах судьбы никогда не знаешь заранее, кто послужит орудием смерти, явившейся по твою душу, а кто может оказаться дарующим жизнь…

Глава двадцать вторая

ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ…

На постели лежала худющая девушка, укрытая одеялом. Лишь внимательно присмотревшись, можно было разглядеть, как витмарская ткань на груди поднимается и опускается в такт дыханию. Если бы не это, едва заметное, движение и шевеление глазных яблок под опущенными веками – лежащая под одеялом легко сошла бы за мёртвую: бледное до молочной белизны лицо, обескровленные губы, покрытые синеватым налётом, выглядывающие из-под одеяла обнажённые плечи туго обтягивает кожа, сквозь которую просвечивают острые ключицы.

Подстать лежавшей был и круглый, метров пяти в диаметре, апартамент. Строгая до полного аскетизма обстановка. Точнее, её почти полное отсутствие. Ничего лишнего, словно это не жилое помещение, а казарма, или, что ближе к истине, – больничная палата. Унылость однотонных, зеленовато-серых стен не смело нарушить ни единое цветовое пятно. Никаких картин, панно, узоров, полочек, ниш. Полусферический потолок давал мягкий рассеянный свет. Не было даже обычных для подповерхностных жилищ проекционных экранов, создающих любую иллюзию заоконного пространства. Всё предельно утилитарно – узкая кровать, низкий маленький столик возле неё и простой стул из гнутых металлических трубок.

Абсолютно ничего в этой комнате не должно было отвлекать взгляд. И слух тоже – тишина царила совершеннейшая, будто стены при строительстве покрывались специальными звукоизолирующими материалами.

Единственное, что нарушало унылое единообразие, – дверь. Узкий прямоугольник более тёмного, травянистого оттенка…

Эта прямоугольная створка начала медленно приоткрываться.

…Белый чайник с закопчённым боком недовольно посапывал. Быть может, ему не нравилось, что его бесцеремонно разбудили среди ночи и нагло бросили на плиту, заставив нагревать воду.

Выцветшие куцые занавески еле дотягивались до подоконника, не особо прилежно скрывая от любопытных глаз внутреннее пространство тесной кухоньки. Впрочем, одна из занавесок была плохо задёрнута, и если бы в час ночи всё-таки нашлись любопытствующие, то они узнали бы, что хозяину нечего и скрывать. Кухня обустроена по-холостяцки. Стол, три табурета, газовая плита на две конфорки, узкий шкаф-пенал, в котором сиротливо томились парочка кастрюль, стопка разнокалиберных тарелок и небольшая сковородка.