Молодые львы, стр. 183

Майкл притаился возле Ноя, который, положив руку ему на плечо, удерживал его на месте. Они» видели, как один солдат, затем второй бросились по скользкому узкому настилу вперед, на другой берег. Кто-то упал поперек моста и остался лежать, и другим солдатам пришлось прыгать через него.

«Нет, – думал Майкл, чувствуя, как дрожит его плечо под рукой Ноя, – это невозможно, нельзя от меня требовать такого, я просто не могу…»

– Беги, – прошептал Ной. – Теперь беги!

Майкл не двигался с места. Снаряд разорвался в реке в десяти футах от моста, выбросив кверху темный столб воды, который накрыл солдата, лежавшего на ходуном ходившем мостике.

Майкл почувствовал жесткий удар кулаком по шее.

– Беги, – громко кричал Ной. – Беги сейчас же, сукин ты сын!

Майкл вскочил и побежал. Не успел он пробежать десяти шагов по скользким доскам, как у другого конца моста разорвался снаряд, и, не зная, цел ли еще мост, Майкл все же продолжал бежать.

Через несколько секунд он уже был на том берегу. Кто-то кричал в темноте: «Сюда, сюда…», и он послушно побежал на голос. Он споткнулся и упал в яму, где уже кто-то был.

– Хорошо, – услышал он над самым ухом хриплый голос. – Лежи здесь, пока не переправится вся рота.

Майкл прислонился щекой к сырой, холодной земле, приятно освежавшей разгоряченную, потную кожу. Его дыхание медленно успокаивалось. Он поднял голову и посмотрел назад на темные фигурки, бежавшие по мосту между фонтанами воды. Он глубоко вздохнул. «Я совершил это, – с гордостью подумал он. – Я наступал под огнем. Значит, и я могу сделать все, что делают другие». Он с удивлением заметил, что улыбается. «Наконец-то, – сказал он себе, повернувшись в сторону немцев, – я становлюсь настоящим солдатом».

37

Лагерь, живописно расположенный посреди широкого зеленого поля, на фоне крутых, покрытых лесом холмов, на расстоянии имел довольно приятный вид, почти как обычный военный лагерь. Настораживали, правда, барачного типа здания, стоящие слишком тесно друг к другу, двойная изгородь из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам, да еще этот запах. Он отравлял воздух на двести метров вокруг, стоял густой и плотный, словно газ, который путем мудреной химической реакции вот-вот должен превратиться в твердое тело.

Христиан, однако, не остановился. Он торопливо заковылял в ярких лучах весеннего солнца по дороге к главному входу. Он должен достать что-нибудь поесть и узнать свежие новости. Может быть, в лагере поддерживали телефонную связь с каким-нибудь действующим штабом или слушали радио… «Может быть, – с надеждой подумал он, вспоминая отступление во Франции, – может быть, удастся найти велосипед…»

Подходя к лагерю, он поморщился. «Я стал специалистом, – думал он, – по тактике одиночного отступления. Ценное качество для весны сорок пятого года. Я ведущий нордический специалист по тактике отрыва от разваливающихся военных частей. Я могу учуять, что полковник сдастся в плен за два дня до того, как он сам поймет, что у него на уме».

Христиан не хотел сдаваться в плен, хотя это вдруг стало обычным делом, и миллионы солдат, казалось, только и были заняты тем, что искали наилучший способ сдачи. За последний месяц все разговоры вертелись вокруг этой темы… В разрушенных городах, в отдельных обреченных на гибель островках сопротивления, созданных на главных дорогах и на подступах к городам, всегда возникали одни и те же разговоры. Никакой ненависти к авиации, разрушившей города, которые стояли нетронутыми тысячу лет, никакого стремления отомстить за тысячи женщин и детей, похороненных под обломками. Только и слышно: «Лучше всего, конечно, сдаться американцам. Потом англичанам, затем французам, хотя это лишь в самом крайнем случае. Ну, а если уж попадешь к русским, то не миновать тебе Сибири…» И так говорят люди с железными крестами первой степени, с гитлеровскими медалями, воевавшие в Африке и под Ленинградом, и в течение всего отступления от самого Сен-Мер-Эглиза… Отвратительно!

Христиан не разделял уверенности большинства в великодушии американцев. Это был миф, выдуманный легковерными людьми для самоуспокоения. Христиан вспомнил мертвого парашютиста, висевшего на дереве там, в Нормандии, его лицо, суровое и непреклонное даже в то время… Он вспомнил санитарный обоз с его жалкими лошадьми, уничтоженный пулеметным огнем истребителей. Летчики, конечно, видели красные кресты, понимали, что они означают, и все же их рука не дрогнула. Американцы не проявили особого великодушия и над Берлином, Мюнхеном и Дрезденом. Нет, теперь Христиан уже не верил мифам. Да американцы ничего хорошего и не обещали. Они снова и снова объявляли по радио, что каждый провинившийся немец или немка заплатит за свои преступления. В лучшем случае – несколько лет в концентрационных лагерях или на каторжных работах, пока будут рассматривать объяснительные материалы, поступающие со всех концов Европы. А что если некоторые французы помнят фамилию Христиана по Нормандии, помнят, как он оклеветал двух французов, после того как там на берегу был убит Бэр, и как их пытали в соседней комнате? Кто знает, какие данные собирали подпольщики, много ли им известно? И бог знает, чего только не наговорит эта Франсуаза. Наверно, она сейчас в Париже, живет с американским генералом и нашептывает ему всякие гадости. И пусть даже тебя специально не разыскивали, но раз уж ты попал к ним в лапы, любому полоумному французу, случайно увидевшему тебя, может взбрести в голову обвинить тебя в преступлении, которого ты никогда не совершал. И кто поверит тебе, кто поможет тебе доказать, что ты невиновен? Ничто не помешает американцам передать миллион с лишним пленных французам для восстановления разрушенных городов и разминирования. Все что угодно, только бы не попасть в лапы к французам. Будешь мучиться долгие годы и так и не вырвешься оттуда живым.

Умирать Христиан отнюдь не собирался. За последние пять лет он слишком многому научился. Он еще пригодится после войны, и нет смысла бросать все на произвол судьбы. Года три-четыре придется, конечно, жить ниже травы и тише воды, быть любезным и угождать победителям. Видимо, в его городишко опять станут приезжать туристы покататься на лыжах, может быть, американцы построят поблизости большие дома отдыха, и он получит работу, будет учить американских лейтенантов, как делать «плуг» на лыжах… А потом… Ну что ж, потом будет видно. Человек, который научился так искусно убивать и справляться с такими горячими Головами, обязательно пригодится через пять лет после войны, если только он сумеет сохранить свою жизнь…

Он не знал, как обстоят дела в его родном городе, но, если ему удастся добраться туда до прихода войск, он мог бы надеть гражданскую одежду, а отец постарался бы придумать какую-нибудь историю… До дому было не так уж далеко. Он находился в самом сердце Баварии, и на горизонте уже виднелись горы. «Наконец-то мы стали воевать с удобствами, – подумал он с мрачным юмором. – Свой последний бой солдат теперь может вести в собственном палисаднике».

У ворот стоял только один часовой. Это был толстый маленький человечек лет пятидесяти пяти. С винтовкой в руке и с фольксштурмовской повязкой на рукаве, он выглядел несчастным и чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Фольксштурм! [107] – с пренебрежением подумал Христиан. – Блестящая идея!» «Гитлеровская богадельня», как горько шутили в народе. Газеты и радио трубили о том, что каждым мужчина, сколько бы лет ему ни было – пятнадцать или семьдесят, теперь, когда противник грозит его дому, будет драться с захватчиками как разъяренный лев. Эти привыкшие к сидячему образу жизни, склеротические господа из фольксштурма явно не знали, что они должны воевать как львы. Достаточно было им услышать один выстрел, и целый батальон таких вояк с бегающими глазами и поднятыми вверх руками можно было брать в плен. Еще один миф – будто можно оторвать пожилых немцев от канцелярских столов и подростков от школьной скамьи и за две недели сделать из них солдат. «Пышные фразы, – думал Христиан, глядя на терзаемого страхом толстого человечка в плохо подогнанной форме, – свели нас всех с ума. Пышные фразы и мифы – против танковых дивизий, тысяч самолетов и орудий, которых снабжают горючим и боеприпасами заводы всего мира. Гарденбург давно все понял, но Гарденбург покончил жизнь самоубийством. Да, после войны выиграют те, кто очистится от напыщенного красноречия и раз и навсегда сделает себе прививку против всяких мифов».