Рассказы и повести, стр. 37
Зак оглядывается:
— Ну, как твоё мнение, помощник?
Мне странно видеть эти горячие, праздничные краски здесь, в убогой, затянутой дымом комнате.
— Учитель, это… это замечательно!
— Конечно, — разводит руками Зак, — здесь нет перспективы, но ничего! Называется: «Лето». Нет, «Летнее утро». Пейзаж! А теперь, Гиршеле, живо, садись делай копии!
— Зачем?
— Надо. Штук пять.
Мы стали делать копии. Зак рисовал, я раскрашивал. Зак рисовал, я раскрашивал. К вечеру уже были готовы пять одинаковых «Летних утр».
Зак выстроил их около печки:
— Пускай подсохнут. Эх, если бы я знал перспективу! Фейга, ты там полегче у печки — ты нам испортишь всю выставку!.. — Он повернулся ко мне. — Завтра придёшь пораньше, слышишь?
— Слышу, учитель.
Я пришёл рано-рано. Из дому я захватил мешок — будто пошёл за крапивой.
Зак уже не спал. Он укладывал в корзину всю нашу выставку:
— Ну, помощник, неси!
— Куда?
— Куда надо!
И вот я с корзиной на плечах покорно шагаю за учителем. Летнее утро занимается над мёртвыми трубами нашего города. На улицах тихо: не поют петухи, не кудахчут куры, не лают собаки.
Куда он меня ведёт? Ей-богу, на базар! Ну конечно, на базар! Вот же каланча, вот пожарная бочка, рундуки, ларьки.
Правда, это уже не тот базар, что раньше. Магазины закрыты. С виноватым видом висят над запертыми дверями знакомые вывески — слишком знакомые! Ведь на каждой в углу подпись: «Художественный салон Е. Зак».
Нет крикливых, краснорожих торговок. Никто не кричит: «Только у нас! Эй, навались, у кого деньги завелись!» Крестьяне из-под полы, озираясь, меняют каравай на пиджак, горсть пшена на зеркало, ведро картошки на граммофон. Одинокая старушка застыла около кучи ржавого хлама.
Зак остановился рядом с ней:
— Тише! Выставка пейзажа открывается… Гирш, выкладывай!
Одно за другим наши «утра» легли в густую грязь Базарной площади. На улице краски засверкали с новой силой.
— В парижских ресторанах, — сказал Зак, — это называется вернисаж…
Я отвернулся. Народ шёл мимо нас, и серая пыль садилась на белые берёзки, голубую речку и малиновое солнце.
Крестьянин в рыжем зипуне подошёл к нам. Он долго разглядывал «выставку».
— Натуральная ручная работа! — сказал Зак. — Только что рама не золотая. Бери, кум!
— Хороши!.. — вздохнул крестьянин. Он оглянулся и тихо спросил — А того… чёботов… у вас нема?
— Чёботов! — усмехнулся Зак. — Ни, чёботов нема. Так без чёботов меньше хлопот, а то ещё мазать, обуваться…
Крестьянин улыбнулся, махнул рукой, отодвинулся. Подошли две молодицы — в кумачовых платках, в полусапожках, с кошёлкой. Зак оживился:
— Купляйте, красотки! Имеете картину всеми красками под названием «Летнее утро».
— А богато просите?
— Ни! С вашей ручки хоть мешок мучки. А что у вас в кошёлке?. — Та ничого! — А например? — Та мерочка бульбы!
— А ну сыпь её сюда, сыпь! — Зак подставил корзинку. — Сыпь, кума, не журись!
Картошка с приятным грохотом покатилась в нашу корзину.
— Самое главное, — сказал Зак, — это почин. Теперь дело пойдёт!
Старушка с хламом сердито щурилась на нас:
— Штоб вас квочка забодала! Штоб вас буря вывернула!..
Зак отшучивался:
— Меньше хмурься, бабуся, дальше побачишь!
…К концу дня мы разделались со всеми нашими «летними утрами». Добыча не влезала в корзинку: пшено, огурцы, картошка, три кочана капусты…
Зак отвалил мне львиную долю. Я помчался домой, прижимая к груди мешок. Отец открыл дверь.
— Ша, — сказал он, — министр без портфеля явился!
Мать сердито спросила:
— Почему крапивы не принёс, бездельник?
Я опустил мешок и грохнул изо всех сил капустой:
— Вот вам крапива!
Я вывалил картошку на пол:
— Вот вам духовный и статский портной!
Стукнул огромным огурцом:
— Вот вам сапожник Гирш!
Хватил другим огурцом:
— Вот вам министр без портфеля!
Отец с матерью кинулись ко мне, к продуктам… О чём-то заговорили, но я их не стал слушать. Я убежал к учителю.
А там — пир на весь мир! Дети сидят за столом, посередине, как султан, возвышается Зак. Он гладит Миреле по голове и неторопливо рассуждает:
— Ничего!.. Война кончится… Все будут сытые, нарядные. И все будут художники с образованием, которые знают перспективу и анатомию…
Фейга кивает головой, поддакивает и то и дело подбегает к печке, где в громадной кастрюле весело вскипает крупная золотистая бульба.
ПЕРВЫЙ ПОМОЩНИК
В годы гражданской войны Ефим Зак торговал на базаре «лунными ночами» и «малиновыми восходами». Свой товар он выносил обычно в солнечный день. При этом он говорил мне:
— Ты, Гиршеле, мой второй помощник!
— А кто же первый?
— Первый — это солнце. Обыкновенное местечковое солнце, которое светит нам сквозь базарную пыль и дым лачуг. Оно помогает мне подобрать колер, сдать заказ, показать вещь лицом. Краски, Гиршеле, — это же целая химия!
Но вот настал день, когда «первый помощник» светил вовсю, а Зак на базар не вышел. И никто не вышел. Город притаился, все спрятались кто куда, потому что ждали белых. Мы сидели в погребе. Наверху стреляли из винтовок, из пулемётов и даже из пушек. Мама причитала:
— Ой, когда уже перестанут стрелять эти пули!
А папа шептал:
— Только тише, только ещё тише!
Потом стрельба кончилась, где-то заплакала женщина, зазвенело стекло, грянула пьяная песня…
— Пришли! — вздохнул папа. Мама снова запричитала. А я сказал:
— Давайте вылезем! Посмотрим, что за белые!
Мама изо всех сил дёрнула меня за рукав:
— Сиди, сумасшедший! Разве ты не слышишь, что там делается?!
Но не век же тут сидеть, в темноте! Потихоньку мы выбрались из погреба. Горячее солнце ударило в глаза. Я долго щурился, мигал, жмурился, потом, улучив минутку, улизнул к Заду.
На улице было пусто — все ещё прятались. Прижимаясь к заборам, я добрался до Базарной площади. Там хозяйничали белые.
Какие же это белые! Обыкновенные солдаты, грязные, потные, бородатые, в зелёных штанах и рубахах, с погонами. Только на рукаве у каждого разноцветный уголок: полоска белая, полоска синяя, полоска красная. Я знаю, это царский флаг. Царя уже два года нет, а они всё ещё за него.
Одни белые поили из брезентовых вёдер худых лошадей, над которыми клубился пар. Другие прикладами ломали ларьки и рундуки, ковырялись штыками в замках, отдирали двери и ставни. Стук прикладов, ржание лошадей, треск, окрики, грохот стояли над площадью.
Один солдат гнался за курицей. Я сразу узнал её — это была пёстрая несушка Ефима Зака. Она вопила так, как будто её уже резали, и мчалась прямо на меня. Солдат, стуча сапогами, крикнул:
— Держи, коли хочешь жить!
Жить мне хотелось. Я растопырил руки, пригнулся и ухватил бедную курицу за хвост. Она так и затрепыхалась. Солдат проткнул её штыком и понёс. Я опрометью бросился к учителю. Он как ни в чём не бывало сидел у окна и писал «лунную ночь».
— Учитель, белые пришли! Они убили вашу…
— Кого? — вскочил Зак, впиваясь в меня глазами.
— Вашу пёструю куру…
Зак успокоился:
— Фу, как ты меня напугал! Что значит курица, когда убить человека для них тоже не вопрос.
— Кругом стреляют, — сказал я, — а вы себе рисуете…
Зак стал размешивать краску:
— Однажды, Гиршеле, древние римляне захватили греческий городок Сиракузы. А греческий философ Архимедус задумался и не слышал, что кругом идёт бой. Он чертил себе свои фигуры на песочке…
Шум за дверью перебил его.
— Кто там? Фейгеле, ты? — спросил Зак.
Дверь открылась, и в комнату ввалились двое: один с наганом и с шашкой, наверное офицер, другой с винтовкой, наверное простой солдат. Но оба с погонами и с трёхцветными полосками па рукавах: полоска белая, полоска синяя, полоска красная…
Я забился в угол. Тот, который с наганом, сказал: