Наследник Тавриды, стр. 36

– Достоинство всегда достоинство, – возразил Пушкин. – Смешно только видеть спесь герцогов Монморанси, первых христианских рыцарей, в отпрысках пирожников и церковных певчих.

– Этим людям богатство заменяет знатность. – Ланжерон улыбнулся. – Вот возьмите нашего хозяина. Он поиздержался в Париже, женился на деньгах и теперь благоденствует. Маленькая графиня – внучатая племянница князя Потемкина. Вообразите, какое за ней приданое!

Пушкин скосил глаза в сторону Воронцовых. Так их брак – сделка? Обычная в свете?

– Прошу бывать у нас с супругой. Всегда рады визиту. – Ланжерон поклонился. Заиграли полонез, единственный доступный для стариков танец, и он, подхватив свою молодую красавицу, двинулся с ней в торжественном шествии.

Поэт остался один у колонны. Он видел, как двоюродный брат хозяина Лев Нарышкин пригласил Елизавету Ксаверьевну. А граф протянул руку Ольге. Они составили две первые пары, и нельзя было не заметить, что золовка безбожно кокетничает с деверем.

– Хотите мадригал? Вы его получите, – прошептал Пушкин.

Только явление на балу генерала Сабанеева развеяло поэта.

Иван Васильевич приехал один. Да, он оценил дружеский жест Воронцовых и даже показал приглашение Пульхерии Яковлевне, которая залилась слезами. Но достойная женщина наотрез отказалась сопровождать мужа.

– Мне и так чести много, – заявила она. – Кто я? И кто они? Ты меня поднял выше некуда, детей растишь. Но я свое место помню. Поезжай и поклонись им от меня.

До глубины души тронутый ее словами, Иван Васильевич отправился в дорогу. Вот только то, что он придумал с маскарадным костюмом, не всем пришлось по сердцу. Генерал прикидывал и так и эдак. Наконец решился изобразить заморского консула. Облачился во фрак и украсил его всеми иностранными орденами, которые у него имелись. За прошедшие месяцы Пульхерия Яковлевна откормила нового мужа на славу, поэтому его толстая фигура, как елка обвешанная звездочками, представляла комичное зрелище.

– Это какой-то скандал! – раздался в двух шагах от Пушкина возглас по-французски. Граф Гурьев смотрел на Сабанеева с крайним возмущением. – Все иностранные консулы будут оскорблены тем, что награды их держав используются в маскараде!

– А вы не доносите государю, – простодушно отвечал поэт. – Презрение к орденам союзников подобает русскому генералу.

Гурьев покосился на собеседника и отошел. Вокруг разворачивалось пестрое действо. Шестнадцать пар шахмат устроили представление в обеденном зале. Два волшебника на ходулях управляли игрой, показывая длинной палочкой каждой из фигур ее ход. Танцоры в атласных костюмах двигались с балетной точностью. Гости окружили поле и наперебой давали советы распорядителям. Те принимали их с поклоном, так что каждый мог почувствовать себя гроссмейстером. Однако прежде чем начались ссоры и перепалки, игра финишировала: черный король получил мат от белой королевы одновременно с белым, взятым в плен королевой черных. Зрители разразились рукоплесканиями.

Пушкин вернулся в танцевальный зал, где заметил забавную сцену. Правитель канцелярии Казначеев ужом вертелся вокруг пухленькой белолицей особы, пытаясь пригласить ее. А девушка хмуро отказывала ему. Кажется, она была чуть кособока и, возможно, стеснялась, но полковник пристал, как банный лист. Наконец непреклонная сдалась и при звуке котильона протянула кавалеру руку. Они прошлись в паре весьма складно. Мрачное лицо дамы просветлело, разговор оживился. «Еще бы горбатую нашел!» – возмутился Александр Сергеевич. Сегодня он решительно не готов был смотреть на мир со снисхождением.

На следующее утро Липранди и Алексеев отправились в отель и нашли Пушкина еще в кровати. Он сидел, поджав под себя ноги, что-то самозабвенно строча на листке.

– Сочиняю оду вчерашнему собранию. – Поэт казался очень не в духе. – Вообразите, этот лизоблюд Брунов назвал нашего Милорда «королем сердец», а тот принял как должное!

– Ты же принимаешь как должное, когда в честь тебя палят из пушек, – пожал плечами Липранди. – По тому, что я слышу в городе, графа любят.

– Никто его не любит! – взвился Пушкин. – И, ради бога, Иван Петрович, прекрати хоть ты петь ему дифирамбы! А то мы с тобой поссоримся.

Алексеев понимающе кивнул:

– У их сиятельства прелестная жена. А наш ловелас таких грехов не прощает.

Липранди огляделся по сторонам. В комнате Пушкина царил беспорядок. Потолок и стены, как в Кишиневе, были измызганы нашлепками восковых пуль. К обоям булавками крепились какие-то бумажки, походившие на бабочек в коробке натуралиста. Отколов одну из них, полковник прочел: «Федор Толстой», а вторую: «Яблонский».

– Скоро здесь появится Воронцов?

Пушкин отбросил лист и спрыгнул с кровати.

– Хорошо, что напомнил. Месть своим врагам – первая христианская добродетель.

Липранди хотел что-то сказать, но Алексеев остановил его жестом.

– Оставь. Наш, если в кого вцепится, то или вызовет, или изведет эпиграммами. Дуэлировать с графом он не может, значит, остается второе.

– Это почему не могу? – негодующе воскликнул поэт. – Очень даже могу. Только пока не за что. А эпиграммы готовы. Слушайте, тут про всех гостей!

Он обрушил на приятелей каскад убийственных, но точных четверостиший, умея выставить напоказ самое больное место каждого. У Липранди в голове застряло только:

– Вы это… Александр Сергеевич, лучше никому не показывайте, – посоветовал полковник. – Право, многие обидятся. Вы и графа с графиней не пощадили.

– Не показывать? Вот еще! А зачем же я писал?

– Он очень ожесточился, – сказал Алексеев, когда приятели вышли от поэта. – Боюсь, отобранными сапогами здесь дело не обойдется.

Глава 10

Русалка

Финляндия. Окрестности Або.

Обычно Аграфена дрыхла до полудня. Поэтому утром в воскресенье, открыв глаза, генерал с неудовольствием обнаружил, что кровать пуста. Он-то собирался… ну да ладно. Запустив в волосы обе пятерни, Арсений Андреевич с силой взлохматил их, стараясь прогнать Морфея.

– Тишка!

Злодей не явился.

– Тишка!!! Твою мать!

Внизу послышался топот, точно к даче подскакала лошадь. Потом стук дверей. Грохот и поспешные шаги на лестнице.

– Барин, беда! – Денщик кубарем вкатился в спальню. Его сапоги испачкали турецкий ковер.

– Ее сиятельство! Эта… Там… У озера… Стреляется с госпожой Бухсгевден!

Арсений сморгнул. Секунду он не мог понять, в чем дело.

– Ее сиятельство, вишь, повздорила со здешними дамами, – захлебывался Тишка. – И вызвала Бухсгевденшу. Крику было!

Арсений схватился за голову. Не слушая больше, он кинулся одеваться. Насилу втиснулся в форменный сюртук. Правду Груша говорит, пора новый шить! Генерал догадывался, из-за чего сыр-бор. Чувствовал, что долго терпеть пренебрежение провинциалок его жар-птица не станет. До приезда Аграфены первой дамой в Гельсингфорсе слыла супруга начальника штаба корпуса госпожа Бухсгевден – здравомыслящая и немолодая особа. Закревский относился к ней ровно. Даже с почтением. Раздражала только бабья любовь перемыть чужие кости. Пока Груша каталась по Италиям, генеральша правила мирком корпусных дам и задавала тон размеренной жизни. Но явилась Солнце! И обожгло лягушачьи спины. Стоячее болото забурлило. «Кто она такая? Откуда взялась? Мы не обязаны принимать ее в кругу порядочных женщин!» По единодушному приговору, Закревский должен был выставить вертихвостку. Тогда бы заслужил уважение.

Однако задеть Аграфену оказалось нелегко. Знатна, богата, в дружбе с вдовствующей императрицей. И вдруг дуэль! Арсений наспех натянул сапоги, комом засунул рубаху в штаны. Когда застегивал ремень, понял, что руки дрожат. За кого он боялся? Глупее ситуации придумать нельзя!

Из страха, что коляску будут закладывать слишком долго, генерал вскочил на Тишкину лошадь и дал шенкеля. Денщик уже седлал вторую, думая нагнать барина по дороге. Озеро находилось в двух верстах. Может, чуть больше. Неважно. Здешний край – студеный, как блюдце вчерашнего чая, – имел свою красоту. Если бы не короткий день, не гнус над болотами, не холод, не сырость, не вареный народ – рай земной.