Тореадоры из Васюковки, стр. 24
Помолчали немного. Потом снова:
— Деда!
— А?
— Мне с вами скучно.
— Так мне что — на голову встать, чтобы тебя развеселить?
— Я к тетке Ганне пойду. Там Яришка. Я её сколько не видел.
— Когда она дома, то только и таскаете друг друга за волосы, а тут, видишь, соскучился…
— Я вам и самосаду принесу. Вы же знаете, какой у тётки Ганны самосад.
— У меня свой не хуже. Отцепись.
Снова помолчали.
— Дедушка!
— А?
— Ну я пойду.
— Вот пристал, как банный лист! А уроки?
— Да я книжку возьму и там буду учить. Вот спросите у тётки Ганны потом.
Я притаился и думаю: «Ох, и тяжело в наше время бежать на необитаемый остров!»
— Дедушка!
— А?
— Я только на пару дней. Надо мной всё село смеётся после вчерашнего… Вот вы какой, ей-богу!
— Так не болтайся, где не надо! Кто тебя в кукурузу погнал?
Снова помолчали.
— Дедушка!
— А?
Долго канючит Кукурузо. Наконец деду надоедает терпеть и он говорит:
— Вот чертёнок! Совсем замучил. Ну иди уже, чтобы я тебя не видел. Только на два дня, не больше. Но если тётка Ганна скажет, что уроки не учил, — этой палки отведаешь. Двоечник!
Кукурузо не стал задерживаться, побежал в хату (а то дед еще передумает!), схватил «Грамматику» — и к воротам. Потом вдруг остановился, обернулся, потоптался на месте, вздохнул:
— Будьте здоровы, дедушка! Хороший вы… Я всегда знал, что вы хороший…
— Иди-иди! — буркнул дед. Разве он знал, что прощается с ним Кукурузо на двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней…
На улице я присоединился к Кукурузо.
Молча дошли мы до речки, молча сели в лодку и молча поплыли в плавни.
Только Собакевич, бежал за нами, весело гавкал и пытался ухватить за икры то меня, то моего друга. Не понял торжественности момента глупый щенок!
Не проронив ни одного слова, доплыли мы до острова. В молчании перенесли все вещи на поляну к шалашу.
И вот в последний раз стоим на берегу у лодки. Понурившись, ковыряем носками ботинок землю. Стоим и вздыхаем. Надо прощаться, а мы не знаем, что говорят в таких случаях на прощание. Ведь не на день мы прощаемся, не на месяц, не на год даже, а на целых двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней. Еще никто в мире не прощался так надолго.
Кукурузо наклонился к Собакевичу, почесал за ушами, взял его переднюю лапу, пожал:
— Прощай! Я бы тебя тут оставил, но и сам не знаю, как у меня с харчами будет… Не бойся… Павлуша тебя в обиду не даст. Ты же, Павлуша…
— А как же! — не дал я ему договорить.
И смолк, думая, что бы ему еще такое сказать успокаивающее на прощание.
— А те двое всё-таки не шпионы, — сказал я. — Настоящие шпионы нас придушили бы там, в кукурузе. И никто бы не знал. Они же точно теперь знают, что мы за ними следили. Так что не переживай — однако никто бы про нас ни в газете не написал, ни по радио, ни тем более по телевизору…
Но Кукурузо на это ничего не ответил.
И снова мы стоим и молчим.
— Ну так что? Давай едь уже! — не выдержал наконец Кукурузо.
— А ты что, спешишь? — говорю я.
— Да не, я ничего, но вообще… Тебе же домой надо. Ребята, наверно, в футбол сейчас на выгоне играют.
— Да! — машу рукой. Мол, не нужно мне ни футбол, ни ребята. А сам думаю: «Неужели это Кукурузо никогда в футбол играть не будет? Вот бедный!». И так мне стало его жаль! Он же такой хороший вратарь! Настоящий Лев Яшин мог из него вырасти.
Вздохнув я, полез в карман и вытащил свой складной ножик.
— На, — говорю, — тебе пригодится. Ты же знаешь какой это ножик. Как бритва. Такого ни у кого нет. А у твоего кончик сломан.
Кукурузо покраснел от удовольствия. Он всегда завидовал мне из-за этого ножика и меняться не раз предлагал, но я не хотел. Но теперь пусть ему достаётся, раз он в футбол играть не будет и в одиночестве жить будет.
Я еще раз раз вздохнул, полез в другой карман и достал спичечный коробок. Там лежали рыболовные крючки, которые подарил мне отец. Прекрасные крючки! Настоящее богатство для рыбалки. И маленькие — на верховодок, плотву и карасей, и побольше — на ершей, окуней и лещей; и большие — на щук, линей, карпов. И совсем большие — тройные — на сомов и другого рыбьего зверя.
— Лови, — говорю, — на здоровье. Рыбой ты теперь обеспечен. Только знаешь, когда я к тебе когда-нибудь приеду, то и мне дашь половить. Очень я привык к этим крючкам.
Почему я так сказал — не знаю. Я еще ни разу не ловил на них. Наверно, всё-таки жалко мне было этих крючков! Даже больше, чем ножика. Кукурузо почувствовал это:
— Да зачем? Не надо. У меня же есть.
Но не мог оторвать восхищенного взгляда от коробка. Разве хватит у человека силы отказаться от такого подарка? Нет, не жалко мне крючков! Кукурузо же остаётся на необитаемом острове один-одинёшенек, как зуб во рту у деда Салимона. И никто его больше не увидит. Даже письма ему написать нельзя. Разумеется, нельзя. У него же адреса нет. У всех людей на свете есть адреса, а у него нет. Это неожиданная мысль взволновала меня.
— Слушай, — говорю, — так нельзя. Выходит, у тебя теперь нет адреса.
— Ну и что?
— Как — «ну и что?» Адреса нету, понимаешь! Выходит, будто ты вообще не живешь на свете.
— А что я могу сделать? — растерялся Кукурузо.
— Нужно немедленно как-то назвать остров. Будет название — тогда и адрес будет.
— Давай. Я что — против? А как?
— Откуда я знаю? Острова по-разному называются. Остров имени Врангеля, остров Мадагаскар, остров Таймыр. Нет, это, кажется, полуостров. Ну. как-то как.
— Ну пусть будет остров Мадагаскар. Красивое название. Мне нравится.
— Но уже есть Мадагаскар. Надо, чтобы такое название, которого еще нет.
Кукурузо задумался. Долго шевелил губами, наверно, перебирая в голове названия. Потом сказал:
— А знаешь — пускай будет имени Переэкзаменовки. Переэкзаменовка меня сюда привела, и пусть будет имени этой проклятой переэкзаменовки. Такого названия еще нет — стопудово.
Я не стал спорить. Так на карте мира (хотя об этом никто еще не знал) появилась новая географическое название — остров Переэкзаменовки. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем школьники даже учить будут про это на уроке. «Остров Переэкзаменовки. Знаменит тем, что на нем провёл в одиночестве почти тридцать лет ученик пятого класса Робинзон Кукурузо». И какой-нибудь оболтус получит двойку за то, что не будет знать этого.
— Не дрейфь, Робинзон, все будет хорошо, — бодро сказал я. — На таком острове не то что двадцать восемь — сто лет прожить можно. Лишь бы рыба клевала.
— Я тоже так думаю.
— Ну, прощай!
— Прощай.
Я бросил в лодку Собакевича, сел сам.
Кукурузо вдруг вздохнул и тихо сказал:
— Ты извини меня, Павлуша, что я в позапрошлом году тебя при всех в лужу пихнул. Извини.
Я тоже вздохнул и сказал:
— А ты извини, что я тогда, помнишь, твою кепку на вербу закинул. И вообще извини, если что не так.
— Прости! — сказал Кукурузо.
— Прости! — сказал я и оттолкнулся наконец от берега.
Последняя связь Робинзона Кукурузо с людьми оборвалась. Он остался один на необитаемом острове.
Теперь даже если бы он и захотел вернуться домой, он бы не смог этого сделать сам, без посторонней помощи. Потому что у него не было лодки. А без лодки выбраться из наших плавней невозможно — утонешь, как слепой котёнок.
Я предлагал, чтобы он оставил себе нашу «подлодку» (мы же какой-нибудь лодкой воспользоваться для переправы на остров), но он категорически отказался.
— Это несерьезно, — сказал он. — Это было бы словно какая-то прогулка: надоело — вернулся. Если бы у Робинзона был транспорт — черта лысого он сидел бы так долго на острове один! Нет, нужно по-настоящему. Никаких лодок, никакой возможности вернуться.
Героический человек был Робинзон Кукурузо.
Глава 15
Первый день на острове имени Переэкзаменовки
Глава, рассказанная Робинзоном Кукурузо своему другу и однокласснику Павлуше
Как только оттолкнулся ты от берега и поехал, и когда исчез за камышами, только рябь на воде от лодки осталась, то такая тишина вдруг настала — никогда я такой тишины не слышал (даже тогда, когда уши мне после первого выстрела из берданки позакладывало). Стою я и не дышу, словно окаменел. Тихо-тихо… И только небо, кажется, звенит — словно огромной голубой миской меня накрыло. И я под этой мискою один, как мышонок под ситом, и деваться некуда.