Томек в стране фараонов, стр. 51

Гордон тоже рассмеялся и продолжал:

— Невеста, бывает, стоит десять и больше коров. Женщины здесь в цене, но они считаются нечистыми и потом не могут ходить за скотом, работать в поле. А насчет вашей шутки, так в здешних местах лучше украсть у кого-то жену, чем корову. Женщину можно купить, заплатив скотом, а кража коровы может привести к войне.

— Упаси Боже от таких последствий. Уж лучше не красть в этой стране ни женщин, ни коров, — ответил моряк. — В Индии тоже существует культ коровы. Меня чуть не побили, когда я хотел пинком отогнать буренку, разместившуюся посреди дороги, но здесь…

— Мы скоро приблизимся к селениям шиллюков на западной стороне Нила. Они чтят корову, веря, что от нее пошли все люди и животные. Шиллюки никогда не забивают коров, только если больных или по случаю праздника. Скот является для них основой существования, так что ничего удивительного, что, когда начинается его падеж, они в полном отчаянии.

В таких беседах шло время. Пароход шел мимо деревень динков с конусообразными, напоминающими улья хижинами. Всех изумляли высокие, худые, как щепки, пастухи, они в основном стояли неподвижно, как аисты, на одной ноге, оперевшись на неразлучное с ними копье. Долгими часами сторожили они так стадо, вечерами разжигая костры из коровьих лепешек, чтобы отпугивать хищников, а прежде всего страшно докучающих москитов.

Постепенно приближалась Фашода. Почти совсем исчезли финиковые пальмы, все чаще встречались баобабы [143], раскрывшие над саванной огромные раскидистые зонтики. У самой Фашоды пароход сел на мель. Ночь выдалась туманная, хотя луна и выглядывала в просвете между туч. Неожиданно из ближнего камыша вынырнули большие лодки, набитые раскрашенными яркими красками людьми.

— Это динка в боевой раскраске, — выкрикнул Гордон.

Все схватились за оружие. Предупредительный залп не охладил пыла атакующих. Многие пассажиры, уже удалившиеся на покой и только теперь разбуженные криками и выстрелами, выбежали на палубу. Лодки подплыли совсем близко, уже чувствовались удары копий в борта суденышка. Начались поспешные приготовления к обороне, но в это время неожиданно с другой стороны послышались новые воинственные крики. Все с ужасом увидели еще одну лодочную флотилию.

— Следующий залп в этих! — прорычал Новицкий, беря на мушку рослого негра в первой лодке.

— Стойте! Не стреляйте! — воскликнул Гордон. — Это шиллюки, враги этих, первых. Мы вляпались в племенную войну.

— Небось из-за коров, — рассмеялся уже успокоенный Новицкий.

И действительно, динка, завидев неприятеля, обогнули пароход, и началась битва. В скором времени шиллюки, оказавшиеся в меньшинстве, бросились спасаться бегством, а противник погнался за ними. Путешественники с облегчением вздохнули, но до утра уже не сомкнули глаз.

На восходе солнца, когда судно собрались сталкивать с мели, появились динка и шиллюки, пребывавшие теперь в самых лучших отношениях.

— Смотрите-ка, помирились! Теперь, объединившись, они нападут на нас, — сказал капитан.

Лодочная флотилия направилась было к суденышку, однако на этот раз предупредительный залп возымел свое действие. С наступлением дня боевой двух несколько ослаб, можно было вступать в переговоры. Капитан пригласил обоих вождей подняться на борт. Они согласились — гордые, достойные, вооруженные щитами и копьями.

— Что это у него на голове? — шепотом спросил Новицкий у Гордона, указывая на вождя шиллюков. — Он что, ограбил императора Наполеона?

— Или украл казачью шапку, — добавил стоявший рядом Смуга.

— Да это такая прическа, — усмехнулся Гордон. — Ее отращивают не один год…

Курчавые волосы негра венчали его голову как стог, удивительно напоминая чудовищную шляпу или шлем.

К согласию пришли довольно быстро. Вожди получили по мешочку со стеклянными бусами, и за это их люди помогли стащить судно с мели.

В тот же самый день миновали Фашоду, а следующую ночь провели в Малакале, селении сопровождающих их шеллюков. Река поворачивала в этом месте на запад, отсюда начинался самый трудный для судоходства участок. Воздух становился все влажнее, берега все больше зеленели. Нил снова поворачивал здесь на юг сразу после впадения в него реки Ас-Саубат, что берет свое начало в горах Абиссинии и озере Нау [144]. Затем он следовал по Ас-Сауду [145], почти четырехсоткилометровой, болотистой местности — рае для животных, но не для людей. Обитаемы были только небольшие островки.

— В глухих, никому не ведомых углах еще живут людоеды ням-ням, они презирают тех, кто питается просом и молоком. Динка же называют их «обжорами», — рассказывал Гордон.

— И ничего нельзя с этими людоедами поделать? — спросил Новицкий.

— Попробуйте, — рассмеялся Гордон. — Там местность почти непроходима. Болота, воздух, пропитанный запахом гнили… Кто это сумеет пережить?

Дальнейший путь был мучительным. Пароход буквально продирался по излучинам, боковым каналам, по проливам заросшим травами, растениями и мхами горного Нила. Воды реки местами разливались на ширину до двадцати пяти километров, но основное течение не превышало шести метров от берега до берега. Виднелись останки утонувших в болотах животных, всплывшая рыба, бегемоты, крокодилы. Гордон обратил внимание своих спутников на папирус, достигавший высоты в шесть метров, образовавший маленькие темно-зеленые островки, похожие на миниатюрные леса.

Плавание в таких условиях требовало настоящего мастерства. Пароход лавировал меж лагун, мелей, островов и болот, ведомый уверенной рукой лоцмана из племени донголла, он взошел на судно на небольшой пристани за Фашодой.

Миновав Ладо, Гондокоро и Джубу, члены экспедиции в первых числах июня высадились в Рейяфе на восточном берегу Нила. Здесь в порту, живописно раскинувшемся у подножия огромной скалы, заканчивалось судоходство по Нилу. Отсюда начинался пеший поход, его организацией занялись Смуга и неизменно дружественный Гордон. Приготовления оказались нелегкими, ведь экспедиция отправлялась вглубь Черной Африки, где ее ждали многие неожиданные опасности.

XX

В негритянском селении

Вождь Кисуму вышел за порог хижины, кинул взгляд на пасмурное небо, подумал о дожде, мысленно вознес богам хвалу за их дар. Ему вспомнились годы засухи, когда дох скот, когда даже специально доставляемые заклинатели не могли умолить небеса. Удовлетворенный, он дал знак одной из своих жен. Теперь уже все мужчины вышли на улицу. Женщины, как следует, прикрыли головы. Самая младшая и самая любимая из жен вождя, Агоа, подала ему кувшин с парным молоком и тут же отвернулась. Никто не мог смотреть, как вождь по уграм пьет молоко, это навлекло бы на деревню беду. Кисуму достал из кисета, сделанного из шкуры небольшого грызуна, табаку, набил длинную трубку. Он любил этот кисет, его сделал Автоний — один из его сыновей.

Вот таким, расслабленным, в хорошем настроении, и услышал Кисуму звуки тамтамов [146]. Он поднялся на гору, взволнованно ловя необыкновенные новости. Ему вспомнилось детство: резня, пожары, крики, рыдания… Вспомнился страх, когда, вернувшись из буша, он не увидел матери, а отец сидел на пепелище хижины и молчал, молчал весь день и всю ночь, пока сын не заплакал от голода.

«Люди, остерегайтесь, — били барабаны. — В лесу плохой человек. Он поджигает. Убивает, Похищает».

Кисуму понимал, что защитить деревню он не в силах. Она вся была видна с того места, где он сидел. Несколько круглых хижин из дерева и тростника, разбросанных на поляне при спуске к озеру. Немного здесь мужчин, а воинов и того меньше. В каждом племени скотоводов» женщин гораздо больше, а детей — вообще тьма. Вождя грызла тревога за деревню и за свое привольное в ней житье. Все за него делали другие, а ему перепадало лучшее мясо с охоты, дармовое пиво, шкура леопарда, слоновые бивни.