Томек в стране фараонов, стр. 21

С этими словами она втянула воздух, пропитанный запахом чеснока, лука и сильно прогретого масла. Новицкий же тем временем вытирал слезы, вызванные предательским луком. Они разрезали освобожденные от мякиша балади, заполнили их приправленным фулом, а затем разбудили Томека и Патрика.

Мусульманские же участники путешествия расстелили свои коврики и начали творить утренние молитвы. Лорд-англичанин, к их удивлению, пригласил на завтрак обоих европейцев, капитана и рулевого «Хеопса», а у остальных попросил прощения, что не может их угостить, поскольку имеет одного слугу, зато обещал им щедрый бакшиш по окончании удачной поездки.

Однако спокойствие продолжалось недолго. Уже на следующую ночь, перед самым рассветом, когда и самые бдительные люди, наконец, устают, с гор неожиданно подул ветер. Моряк, дремавший у рулевого колеса, его не почуял. А ветер все крепчал над внезапно вздыбившейся рекой. Парусник, сидевший в воде неглубоко, раскачивался на волне и опасно кренился, готовый перевернуться.

Первым проснулся Новицкий. Может, им руководило безошибочное морское чутье, а, может, он почувствовал, что в каюте вода. Он сорвался с койки и выскочил на палубу. Судно со вздутым ветром парусом неслось вперед, будто конь с развевающейся гривой. Рулевой что-то кричал. Новицкий мигом оценил обстановку.

— Парус! Сворачивай парус! — крикнул он по-польски, забыв, что никто его не понимает. Да и он не ждал отклика, и тут же сам начал борьбу с непокорным куском парусины. Спустя уже минуту ему начала помогать проснувшаяся команда во главе с капитаном. Дело было непростое. Суденышко раскачивалось, его мотало во все стороны. В конце концов парус все-таки опустили, судно замедлило ход. До утра уже никто не сомкнул глаз.

— Наше счастье, что все так кончилось, — сказал Новицкий Томеку. — При такой мелкой осадке надо все время следить за ветром.

Очевидно, так же думал и капитан, ударом бича наказавший несшего ночную вахту матроса. И потребовал больше не откладывать церемонии умилостивления аллаха или джиннов.

Судно приблизилось к берегу, и один из матросов выскочил на сушу. Ему подали большой толстый заостренный на конце кол, который он и вбил в землю деревянным молотом. Так стали на якорь.

Матросы зарезали купленного Томеком барана.

— Жаль, что так поздно, — печалился капитан, — а то обошлось бы без неприятностей.

Пока освежеванный баран варился в котле, все расселись вокруг костра. Вскоре к ним присоединились жители ближайшей деревни, из которой, как оказалось, происходил один из матросов. Неведомо откуда появились музыканты. Играли дудки и флейты из тростника, капитан ритмично постукивал по тарабуку — обтянутому бараньими шкурами бубну, что до сих пор без дела стоял на палубе. Пиликала рабака — нечто, напоминающее скрипку. Остальные просто хлопали в ладоши. Самый молодой вошел в круг и начал танец, называемый в Верхнем Египте сайде. Вообще-то он стоял на месте, а в ритм музыке двигалось все его тело. Понемногу к нему присоединились и другие. Из европейцев в танце участвовал один Новицкий, почти не уступая хозяевам этой земли.

Праздник продолжался почти до утра, однако Томек и Салли, а с ними и Новицкий удалились из-за Патрика пораньше. Несмотря на заверения капитана, что дальше все будет хорошо, Томек запрещал распускать парус по ночам. С той поры они часто ночевали в палатках на берегу. Путешествие из-за этого замедлилось, но стало более удобным и безопасным.

IX

Драма в ярком свете солнца

Абер, Смуга и Вильмовский вместе с купеческим караваном покидали плодородную, изрезанную каналами долину Нила. Небольшой, состоявший из десяти верблюдов караван мерным шагом следовал по пустынной дороге. Животные шествовали цепочкой, тихо, с вытянутыми шеями, как-то совсем незаметно преодолевая расстояния. Во главе каравана ехал почти сросшийся с верблюдом старый араб. Он то и дело заводил заунывную меланхоличную песню. Ему вторил звон колокольчика, свисающего с шеи замыкавшего процессию дромадера.

Путь пролегал мимо, казалось, бесконечных полей и семей феллахов, мимо серых, слепленных из ила мазанок с плоскими крышами и крохотными окнами. Останавливали взгляд узкие, тянувшиеся ввысь подобно минаретам белые башенки голубятен, они придавали деревенькам феллахов Нижнего Египта какое-то особое своеобразие. Южные стены лачуг были облеплены лепешками из навоза и голубиного помета, смешанных с соломой и глиной. После сушки они становились единственным доступным в этих местах топливом.

На пересеченных каналами пахотных землях как раз начиналась уборка клевера, льна и пшеницы, их вязали в снопы и переправляли по каналам. Рос и хлопок — белое золото Египта. Женщины в длинных черных одеждах, сидя на полях с полунагими детьми, заботливо укрывали за зелеными валами хрупкие коробочки хлопка, поворачивали коробочки поменьше к солнцу, пололи и рыхлили землю, с необыкновенным терпением и тщательностью осматривали листики, уничтожая мелких паразитов.

Во время стоянки Абер рассказывал Вильмовскому, как важно для Египта возделывание хлопка и как оно трудно.

— За лето мужчины много раз будут орошать эти кусты с желтыми цветами. Уборка начинается тогда, когда начинают лопаться коричнево-черные коробки. Стебли срезают, женщины отделяют белые пушистые коробочки от коричневых, а дети собирают в корзину обрезки. Очищенный хлопок ждет торговца из Каира или Александрии. Затем следует продолжительный торг, чем он длиннее, тем для феллахов лучше. Крестьянин — в красной феске и голубой рубашке — пытается доказать, что его хлопок превосходен, а торговец то и дело обнаруживает в нем какие-то паршивые клочки ваты, в то время, как она должна быть безупречно белой и блестящей. Они взаимно убеждают друг друга, шутливо препираются, издеваются, но в конце концов приходят к согласию. Собравшиеся вокруг соседи хлопают в ладони, общинный писарь составляет договор: столько-то за хлопок, столько за масло и корм для скота из семян.

— Хлопок — главное достояние Египта, — Вильмовский старался поддержать интересный для него разговор.

— Совершенно верно! Особенно со времен Мухаммада Али и Гражданской войны в Америке. Ради хлопка, чтобы можно было многократно орошать поля, возведена плотина в Асуане. Старой системы бассейнов, что известна с незапамятных времен, уже не хватает.

— А в чем состояла эта система?

— Долина Нила поделена поперечными каналами на прямоугольные поля разных размеров. От пустыни ее ограждал защитный вал. В период разлива реки вода текла по каналам на поля, заливая их на высоту 1—2 метра, и стояла пятьдесят дней. Затем она спадала, уходя тем путем в Нил, а на полях оседал плодородный ил.

— Интересно, а когда начинался разлив реки?

— Летом, она так и называется «Нили» — период разлива. Здесь он, этот период, начинается в июле, а на юге страны — на пятьдесят дней раньше. Праздник разлива отмечали радостно, громко, он походил на карнавал в Венеции. Наивысший подъем воды отмечался в сентябре, затем она постепенно опадала. Весь период разлива продолжался около ста дней.

— Это значит, что сейчас Нил должен быть мелким? — спросил Вильмовский.

— Верно, как раз с марта до июня уровень воды в реке бывает самым низким, — ответил Абер.

— А что бывает, если в какой-то год уровень Нила оказывается низким?

— Вот с таким явлением мы и имеем дело последние двенадцать лет. Раньше это означало бы голод. Веками здешние жители молились о 16 локтях подъема воды на ниломерах, ибо это было равносильно достатку. Если были 15, 14 локтей, в домах царили покой и радость. Когда прибор показывал 13 локтей, урожай был удовлетворителен, а 12 означали голод. Может, именно поэтому памятник Нилу представляет собой мужчину с шестнадцатью детьми [82]. Люди пытались помочь себе разными способами. До нас дошли разные оросительные сооружения: шадуфы, тамбуры, или архимедовы винты, сакийе…