Угрюм-река, стр. 32
По узкой извилистой дороге тянулся бесконечный обоз с окоченевшими тушами мяса. Оскал свиных клыкастых ртов выразителен и жалок: казалось, животные все еще безголосо визжат и стонут под ножом. Глубокие раны на их затылках широко зияли, сгустки крови красными гроздьями застыли на морозе.
Нине противно это зрелище: оно внушало ей омерзение к человеческой жестокости. А Прохор прищелкнул языком, сказал:
– Ух ты, какое богатство! Вот это я люблю! Когда я буду сам хозяин, я устрою консервный завод. Жирные куски мяса, жирные рыбы, рябчики в жестянках с надписью: «Торговый дом – Прохор Громов» – будут отправляться во все места, даже за границу. Я устрою скотобойню – какую-нибудь с фокусами. Сам обучусь в Америке, собственноручно буду резать быков... Я...
– Какой вы – мясник... Это нехорошо. Это гадко! А я решила сделаться вегетарианкой.
– Вегетарианкой? Это что за нация? – спросил Прохор.
– При чем тут нация? – с легким оттенком превосходства отозвалась Нина. – Вегетарианство – это безубойное питание. Без насилий над жизнью.
– Ах, да, – спохватился Прохор, и губы его задрожали от досады. – Ну, я это не признаю. Кровь – вещь хорошая. Я очень люблю студень из свинячей крови, с салом, с уксусом.
– Какие мы все-таки с вами разные, – со вздохом сказала Нина.
V
Обед приготовлен очень вкусно. Прохор ел за троих и громко чавкал. Нина с выжидательным любопытством глядела на него. Выпивали, чокались. Не отставал и Прохор.
– Почему вы мне не расскажете подробно про свое путешествие? – спросила гостя Нина.
– А вот вечерком ужо. У меня даже есть дневник. Могу прочесть.
Яков Назарыч с аппетитом уничтожал струганину из мороженых стерлядок. Непривычный к вину Прохор чуть захмелел; он все время блаженно улыбался, в упор посматривал на оживленное лицо девушки.
– Ну, молодежь, выпьем! – поднял бокал хозяин. – За здоровье молодежи! Счастливо жить... нам на смену.
– Ура!! – крикнул Прохор. – Ниночка, за ваше здоровье! Ха-ха! Бескровное питание, а сама – поросенка с кашей.
Хозяин выпил, пободался – кудрявые с проседью волосы встряхнулись.
– Знавал, знавал деда-то твоего, вьюнош, как же. Твой дед да мой отец, царство ему небесное, компанию водили. Всегда, бывало, заезжал к нам, как с пушной ярмарки ехал. Да вот убили моих родителей-то, царствие им небесное... И отца, и мать... Убили, разбойники убили... В ваших краях... Много лет тому... Эх, налей еще! Зубровочки. С травкой.
Прохор едва оторвался от пудинга. Яков же Назарыч, теребя золотую толстую цепь на синей плюшевой жилетке, тенористо говорил:
– Ниночка у меня богоданная. Не было, не было детей, а хотелось дочку страсть. Умолили Владычицу, Бог послал. Девять лет Домна-то не носила, понесла...
– Папочка!
– К отцу Ивану телеграмму в Кронштадт отбрякали... Тут, значит, она и понесла... Домна-то. И вышла Ниночка благословенная... Эвон, какая краля! А? Прохор? А?!
– Папочка! Перестань!
– Очень даже красивая собой... – сказал Прохор. – Даже на редкость!
– Вот, вот... Вырастай, брат... Хе-хе. – Яков Назарыч подмигнул Прохору и хлопнул дочь по спине ладонью. – Эх, добер товарец!
Ибрагим торопил Прохора домой. Прохор медлил... Семья Куприяновых ему по нраву: вкусный стол, уют – после тайги пресветлый рай. А главное – Ниночка. Он с досадой сознавал ее превосходство над собой; ему казалось, что она много знала, много читала. Он пасовал перед ней всякий раз, когда она заводила серьезный разговор, и, сдаваясь, злился на себя. Он дал себе слово много знать, многому учиться; он видел, что неучем можно жить только в тайге. Да, он будет грамотен. И – хорошо грамотен!
Однажды в сумерках они сидели возле топившегося камина. На ее коленях, жмурясь на огонь, мурлыкал кот.
– Да, Ниночка, – говорил Прохор; он широкой своей ладонью гладил кота, стараясь как бы нечаянно, но настойчиво и грубо прикасаться к ногам девушки.
– Я слушаю, – нахмурила брови Нина и сбросила кота на пол.
– Вот я и говорю. Верно вы подметили, что я не по годам большой, серьезный. А все Угрюм-река с тайгой наделали. Ужасно было трудно! Под конец прямая гибель подошла, а умирать – тяжко. Потом уж махнул рукой, занемог, есть нечего, холод. Даже не хотелось ни о чем думать. А главное – холодно. Уж очень холодно. Бррр!..
Прохор весь вздрогнул и придвинул стул к огню.
– Бедный мальчик! Мне вас жаль.
– И странные сны мне снились. Голова, что ли, так устроена у меня. Очень странные. И страшные. В особенности последний.
– Какой же? Опять свою Синильгу видели?
– Да. Ее.
Нина задумалась, потом сказала:
– Повторите еще раз, как вы нашли ее гроб. И вообще про всю ту ночь. Я очень люблю страшное. Только не торопитесь.
Припоминая подробности, а то и просто выдумывая, чтоб постращать Нину, Прохор шаг за шагом снова пересказал ей о своем походе с Фарковым к могиле шаманки – лунная ночь, висячий гроб, черная коса, – о своем бегстве, о том, как вслед им слышался свист и шепот мертвой Синильги: «Бойе, поцелуй меня!»
Нина вздрогнула, перекрестилась:
– Какой ужас!..
– И в ту же ночь я видел сон. Все красное-красное, и – поцелуи... – Прохор говорил тихо, прислушиваясь к своим словам. – А потом другой сон, белый: девушку видел, одну знакомую крестьянку, Таню...
Нина в глубокой задумчивости глядела на огонь. Полумрак комнаты колыхался и что-то шептал вместе с пламенем. В темных углах неясная тишина стояла, и чудилось Нине, что там прячется душа Синильги, мрачная, неспокойная... Вот она, вот она идет... и Нина вскрикнула.
– Барышня, что вы? Ведь это я. – Кухарка неслышно, по-кошачьи мягко ступая, прошла мимо них с клюкой и стала ворошить жаркое золото углей.
– Какая вы пугливая, – сказал Прохор.
– Нервы у меня... У нас в гимназии девчонки озоруют по ночам. Спиритизмом занимаемся, духов вызываем... Вот и...
– А я хотел вам рассказать еще кое-что. Пострашнее!
Нина огляделась кругом, прислушалась – за окном высвистывала метель и лизала темные провалы стекол.
– Зажгите лампу. Я не могу в темноте быть.
Розовый абажур сильной лампы приблизил, вызвал из мрака темные углы. В углах спокойно, пусто.
– Подбросьте дров, озябла я. – Нина натянула на плечи шаль и плотней уселась в мягком кресле. – Это очень интересно. Ну, я слушаю, – проговорила она почти шепотом. Лицо ее побледнело.
Прохор смутился и беспечным голосом сказал:
– Нет, я лучше расскажу вам про одну молодую вдову-тунгуску... Очень смешной случай... Как-то старик тунгус завел меня к себе...
– Однако какой вы бабник! – слегка пристукнув каблуком, с брезгливой гримасой сказала Нина. – Вдова, Таня, еще про какую-то Анфису говорили...
– Это наша очень хорошая знакомая, очень красивая, в селе у нас. – Голос Прохора дрогнул. – Я о ней не думаю. Мне Синильга подсказала про нее в последнем сне. Я даже не знаю – это, может, и наяву было.
– Я еще раз хочу услышать: как вы спаслись?
– Извольте. – Прохор нервно вычиркнул спичку и закурил. – Я умирал. Помню, как шарахнула буря, сразу, вдруг. Нашу палатку отбросило. Вихрь срывал с меня шубу. Вихрь крутился белый, белый, холодный... Я высунул голову, и вдруг что-то сверкнуло перед самыми глазами, как огонь, как молния. Кто-то дыхнул на меня, и с криком, ужасным таким, звериным, кто-то опрокинулся и закувыркался. Это Ибрагим закувыркался, в руке у него кинжал. Я знаю. Хотя он не сознается. И почему он закричал – не говорит. Вам тоже не скажет, лучше не сердите его, не спрашивайте... – Прохор порывисто курил, жадно глотал дым и с шумом выдыхал его клубами. – Потом вдали затявкали собаки. Я думал, опять волки это. Нет, собаки, и представьте – ездовые: шли на ярмарку, к озерам, якуты. Взяли нас. Так мы спаслись от смерти. Впрочем, я вам говорил... И вот не могу сообразить, не могу вспомнить – очень болен был, расстроен – до этого или после, а может, и в это время я видел Синильгу. Помню, кружилась, пела, била в бубен свой. И много-много о чем-то говорила. Все забыл.