Угрюм-река, стр. 105
За кофе завязался обычный интеллигентский разговор с горячими спорами, словесной пикировкой. Говорили о Толстом, о Достоевском. Нина ставила неразрешимые вопросы: почему, мол, в жизни царит власть зла, почему зимой не расцветают на лугах цветы, или, безответно и наивно, она ударялась в надоедные мечты о «мировой скорби».
Протасов только лишь набрал в грудь воздуху, чтоб опрокинуть на Нину свой обычный скепсис, как Кэтти наморщила с горбинкой нос, заглянула в сумочку, сказала: «Ах!» – и, отбежав к окну, громко расчихалась.
Инженер Протасов, быстро оценив ее смущенье, тотчас же подал ей выхваченный из комода носовой платок.
– Мерси... – Щеки ее покрылись краской. – Ах, какой вы!.. Какой вы...
– Что?
– Замечательный!
Инженер Протасов поерошил стриженные под бобрик свои волосы, улыбнулся и проговорил:
– От наших ветреных разговоров вы, кажется, получили насморк.
Глаза Нины тоже улыбались, но от их улыбки шел испытующий отчужденный холодок.
– Что вы читаете, Протасов? – пересев на диван, вздохнула она.
– Историю Французской революции.
– Вот охота! – прищурившись, небрежно бросила Нина.
– Отчего ж? В прошлом есть семя будущего. – И Протасов сел. – Зады повторять не вредно.
– Я ненавижу революцию, – все еще красная от происшедшей неловкости, отозвалась Кэтти. Голос ее – низкое контральто – звучал твердо, мужественно.
– Я тоже. Я ее боюсь, – сказала Нина и закинула ногу на ногу. – Вы такой образованный, чуткий, – неужели вы хоть сколько-нибудь сочувствуете революционерам?
Протасов откинул голову, подумал, сказал:
– Простите, Нина Яковлевна... Давайте без допросов. А ежели хотите – да, я в неизбежность революции верю, жду ее и знаю, что она придет.
– Не думаю... Не думаю... – раздумчиво сказала Нина.
– А вы подумайте!
– Пожалуйста, без колкостей.
– Это не колкость, это дружеский совет. А что ж, в сущности, что же ее бояться, этой самой революции? Честный человек должен ее приветствовать, а не бояться. – Протасов вопросительно прищурился на Нину и покачивался в кресле. – Хотя вы и являетесь нашим идейным, или, вернее, нашим классовым врагом...
– Ах, вот как? Вашим?!
– Виноват. Не нашим, а моим, моим идейным врагом – ведь я ни к какой революционной организации не принадлежу и могу говорить только от себя...
– Простите, Протасов... Ваше вступление очень длинно. Вы лучше скажите, в чем же будет заключаться наша революция, наша, наша, революция дикого народа, ожесточенного, пьяного?.. Как она будет происходить?
– Примерно так же, как и во Франции. Вы читали?
– Да. – Нина размахивала сумочкой, как маятником, и от нечего делать следила за ее движением. Но сердце ее начинало вскипать.
– Был такой мыслитель, кажется – Маколей, – начал Протасов. – Да, да, Маколей. Так вот, он сравнивал свободу с таинственной феей, которая являлась на землю в страшном виде восстаний, революций, мятежей. Тот, кто не обманулся внешним видом феи, кто обласкал ее, для того она превращалась в прекрасную женщину, полную справедливого гнева к поработителям и милости к угнетенным. А вступивших с ней в борьбу она бросала на гибель.
– Утопия, утопия, утопия! – кричала Нина. Сумочка вырвалась из рук ее и, описав дугу, ударилась в печку, – посыпались пуховочки, притирочки, платочки, шпильки. – Никакой революции у нас не будет, не может быть.
Протасов, кряхтя, подбирал рассыпавшиеся по полу вещички.
– Вы, Нина Яковлевна, совершенно слепы к настоящему, к тому, что в России происходит... Еще раз простите меня за резкость.
– Ничего, ничего, пожалуйста! – Обиженная Нина по-сердитому засмеялась, вдруг стала серьезной, кашлянула и, охорашиваясь в зеркальце, сказала: – Я не верю в революцию, не верю в ее плодотворность для народа. Я признаю только эволюционное развитие общества. Возьмем хотя бы век Екатерины. Разве это не...
– Да, да, – перебил ее инженер Протасов и вновь схватился за виски: в голове шумело. – В спорах всегда ссылаются, в особенности женщины, на либеральных государей восемнадцатого века, на Фридриха II, на Иосифа II, на «золотой» век Екатерины. Но... эти правители никогда не были искренни в своих реформах: они, ловко пользуясь философскими современными им доктринами, всегда утверждали в своих государствах деспотизм.
– Позвольте!!
– Да, да... Что? Вы хотите сослаться на переписку Екатерины с мудрым стариком Вольтером? Да? Но ведь она, этот ваш кумир, переписываясь с Вольтером, беспощадно гнала тех из своих подданных, которые читали его...
Протасов с досадой почувствовал, что напрасно вступил в эту беседу с женщинами. Нина подняла на него правую бровь, и уголки ее губ дрогнули. Катерина Львовна, хмуря брови, перелистывала технический справочник Хютте.
Температура Протасова упорно подымалась. Показался резкий румянец на щеках. Нина Яковлевна готова бы уйти, но ей хотелось помириться с Протасовым на каком-нибудь нейтральном разговоре.
– Слушайте, Андрей Андреич, милый... Вы давно собираетесь рассказать нам с Кэтти про золотые промыслы...
– Ах, да! Ах, да! – встрепенулась Кэтти.
– Только с самого начала... Ну, вот, например, тайга...
– Вот тайга, – подхватила Кэтти и облизнула губы.
– Вот тайга, – сказал и Протасов.
– Вот тайга... Приходят в тайгу люди... Ну, как они определяют, что тут золото? Прочтите нам лекцию...
– Извольте. – Инженер Протасов поднялся и стал ходить, шаркая по паркету мягкими туфлями. – Золотоносное дело составляет три резко отличающиеся одна от другой стадии развития: поиски, разведки и разработка. Записали? – Он улыбнулся самому себе и сказал: – Простите. Я привык на Урале, на курсах читать...
X
Там – лекция, здесь – дело. За целый день проехали верст пять. Оставляли широкие затесы на деревьях, чтоб не забыть пути... Тучи рыжих комаров преследовали партию. Люди в пропитанных дегтем сетках отмахивались веничками. Узкая тропа, преграждаемая то валежником, то огромными, одетыми мхом валунами, часто терялась. На таких звериных тропах владыка тайги – медведь подкарауливает добычу. Бежит тропой олень или козуля, внезапно – хвать! – перешибет хребет и вспорет брюхо. Впрочем, не сразу съест: старый медведь-стервятник – великий гастроном: даст время убоинке протухнуть. Но бывает так: медведь крадется за жертвой, стрелок-тунгус метит ему под левый вздох.
Сумеречным вечером люди вышли на огромную прямую просеку, почти в целую версту шириной.
– Вот так ловко! – в изумлении воскликнул Прохор, озираясь. – Работа чистая!..
Это лет пятьдесят тому бешеный ураган хватил с вершины гольца, в мгновенье ока проложил себе раздольную дорогу. Древние, непомерной толщины деревья, даже упругий молодняк, сразу легли, как трава, вершинами от гольцов на запад, образовав непроходимый ветровал. Если лесной пожар не превратит его в дым и пепел, он будет истлевать здесь до конца веков.
Переночевали. Костер, прохлада и туман. Еще шли сутки.
На третье утро повстречали широкую падь, старый тальвег когда-то протекавшей здесь реки.
– А ведь это тое самое место, Прохор Петров, – проговорил Шкворень, – эвот и речонка. На ней хищники в тот раз робили... Поди, и клейменые столбы найдем.
– Лучше этого места нет, – ответил за Прохора семидесятилетний Нил и посверкал бельмом сквозь сетку. Он, бывший старатель, теперь служит десятником при конной бутаре громовского прииска. Он опытен в приисковом деле, про него говорят: «Дедка Нил на сажень сквозь землю видит».
Все казались оживленными и бодрыми: действительно, приметы хороши. Кони тоже всхрапывали по-веселому.
Беловолосый, в густых веснушках, студент Образцов сделал лицо умным, озабоченным и поехал вдоль бровки пади. В эту огромную падь, справа и слева, вползали глубокие распадки, бывшие долины пересохших речонок и ручьев. С северо-востока спускались обнаженные гольцы каменных отрогов. Весь тальвег пади и днища балок усеяны валунами. Утесы и скалы прожилены кварцами. Однообразные крупнозернистые граниты наверху сменялись у подножия сланцами и другими, сопутствующими золоту, горными породами.