Пейпус-Озеро, стр. 19

Глава 13. Нагаечка

Мысль о побеге не давала Николаю Реброву жить. Что б он ни делал, о чем бы ни думал, — бежать, бежать, — навязчиво и неотразимо властвовало в его душе. Он плохо ел, плохо спал. На другой день об'яснения поручика с баронессой он поднялся рано, с'ел остатки простокваши и пошел в лес. Утро было хрустальное, молочно-голубое. Поблекший месяц дряхлым шаром запутался меж черных хвой. На смену ему розовел восток, загорались облака, еще немного — и молодое солнце из далеких русских недр, из-за Пейпус-озера выплывет месяцу на смену. По наезженной дороге култыхает на трех лапах несчастный пес, на шее кусок веревки. — А ведь это она… Ведь это собака Карла Иваныча. — Шарик! Шарик! — Пес мотнул изгрызастой мордой и трусливо свернул в сугроб. И вновь юноша стал перебирать в памяти весь свой недавний предсмертный бред: живы или померли — Карп Иваныч и Дмитрий Панфилыч? Но воспоминания были тусклы, путаны.

Солнце уже прорывалось через гущу леса. И юноше захотелось забраться на высокую сосну, чтоб взглянуть туда, в тот милый край, откуда вставало солнце. Николай Ребров подошел к просеке. И вот перед ним два всадника: лесник баронессы — эстонец — на лохматой кляченке, и на великолепном рысаке широкоплечий человек в серой венгерке с зеленым воротником и лацканами. Николай Ребров мельком взглянул на всадников и — дальше.

— Стой! — и рысак галопом подскакал к нему. — Почему честь не отдаешь?! Ты! Писарь!

— Извините… Я совсем не узнал вас… Я не ожидал…

Нагайка взвизгнула, и два хлестких удара сшибли с головы юноши фуражку. Не помня себя, Ребров схватил большую сосновую ветвь и наотмашь ею всадника. Конь нервно всхрапнул, подбросил задом, и ротмистр Белявский — через голову в сугроб.

Юноша бросился в чащу леса, выбежал на тропинку и окольными путями домой.

Поручик Баранов еще спал, когда юноша постучался к нему. Та же противная эстонка, впуская, проскрипела:

— Подождить здесь!.. Шляются раньше свет…

И опять тот же громкий голос:

— Эй, кто? Войдите! А, Ребров?! Генерал, что ли, прислал? Что? Что? Белявский?! Как, оскорбил действием? Как, ударил? Кто, ты?! Дай-ка портсигар, дай-ка спичек! — Папироса прыгала в зубах поручика, спичка плясала в руке писаря. — Да не трясись ты, девушка! Рассказывай.

Выслушав все, поручик Баранов сказал:

— Одобряю. Солдат отдает честь мундиру, а не охотничьей венгерке какой-то. Он бы еще напялил на себя баронессин бурнус. Я переговорю с генералом. Во всяком случае — я беру тебя под свою защиту… Дай мне штаны, дай мне умыться… А вечером, после занятий, прошу ко мне… По-товарищески, запросто… Чайку попить…

Николай Ребров едва выговорил:

— Господин поручик… Я всегда… я всегда был уверен, что вы великодушный человек.

Глава 14. Ночь у колдуна, надгробное рыдание.

Когда ротмистр Белявский вошел в канцелярию, ад'ютант Баранов громко приказал:

— Ребров! Возьмешь лошадей и отвезешь этот пакет по назначению.

Николай Ребров поехал верхом верст за шесть, в дивизионную хлебопекарню. Там и встретил Трофима Егорова.

— Ну, Колька, недельки через две того… Спину чухляндии покажем. Слушай, Колька. А с нами еще один хрестьянин просится, наш мукосей. Он недалечко за озером живет, там, в Расее-то. Да ужо я его… Да вот он… Эй, Лука!

Крупный бородатый крестьянин, поводя согнутыми в локтях руками, не торопясь, в раскачку, как медведь, подошел к ним:

— Здорово живешь, солдатик, — густо сказал он юноше, чуть тронув шапку.

— Что, дядя Лука, к нам в компанию ладишь? — на крестьянский лад произнес Николай Ребров. — Поди стосковался по дому-то?

— Как не стосковаться, — угрюмо ответил тот. — Не своей охотой… Солдатня да офицеришки чуть на штыки не подняли: на трех подводах ехать пришлось, все хозяйство бросил: бабу да шестерых ребят. — Мужик сглонул обиду, отвернулся и раздраженно засопел. Потом сказал: — Думай не думай, а бежать надо… Что бог даст.

Юноша улыбнулся:

— С тобой, дядя Лука, будет не страшно. Силенка, кажись, есть в тебе…

Домой Николай Ребров возвратился к вечеру, поел вареной картошки с полуржаным, полукартофельным хлебом и, час отдохнув на койке, направился к поручику Баранову.

— Честь имею доложить вашему высокоблагородию, что пакет вручен, двухнедельная ведомость проверена, в наличности имеется муки 32 п. и жмыхов 7 1/2 пуд.

Офицер сидел в рваном кресле у письменного стола, что-то записывал в памятную, с черепаховой оправой, книжку. Он в валенках и ватном халате с желтым шелковым поясом. На столе коньяк. И сам поручик порядочно выпивши.

— Вот что, Николаша, — повернулся он к юноше. — Зови меня Петром Петровичем. Очень просто: через неделю — фють! — я направо, ты налево. Ликвидация заканчивается. Что? А твое дело с этим прохвостом тоже ликвидировано. Генерал сказал Белявскому: «жаль, ротмистр, что вы подали в отставку, а то бы…» — и погрозил пальцем очень-очень выразительно.

— Почему в отставку? — спросил Ребров.

— На баронессе женится. Она богачка. На кой чорт ему служить, лоб под пули подставлять, на фронте вшей кормить? Да ты, Николаша, садись. Ну, выпьем, Николаша… За юность… Ээ, люблю юность!.. Вся наша надежда. Да ты не морщись, пей, это коньяк… А знаешь что? Чорта с два, чтоб я позволил Белявскому жениться.

— А разве это зависит от вас? — и юноша почувствовал, как от вина стало загораться истомой его тело.

— Конечно же зависит… Ты слыхал, как колдуны свадьбы портят?.. А я колдун… — он снял с бритой головы тюбитейку с кисточкой, для чего-то помахал ею в воздухе и опять надел. — Да, брат, колдун, форменный: хомуты наставляю, килы сажу… Пей еще, редко ходишь…

— Я, Петр Петрович, много не могу.

— А я много и не дам. Вот по бутылочке выпьем и… — он поднял палец, — и… довольно.

— Что вы, что вы!..

Поручик строго взглянул в лицо юноши стальными, быстрыми глазами и молча подал ему письмо-секретку с вытесненным баронским гербом.

— Читай, пока не пьян. А ну, вслух. Приятно…

Николай Ребров потолстевшим языком неповоротливо прочел:

— Точка! — крикнул ад'ютант. — Ха-ха-ха! Безграмотно, а ловко вкручено. Понял? Нет? Ну, потом поймешь. Дай сюда! — Он разорвал письмо в лапшу, а клочок с подписью баронессы сжег, пепел стряхнул в рюмку с коньяком и выпил. — А я любил ее, дуру… Любил, любил, — гладко выбритое прочное лицо его вдруг горько заморгало. Потом порылся в письменном столе и достал валявшийся среди хлама орден Станислава с мечами. — На, повесь на гвоздик, вон на той стене. — Юноша повесил. — А почему я ее любил? — спросил ад'ютант, опять снял тюбитейку, покрутил на пальце и вновь надел. — Не по любви любил, а оттого, что вот здесь было пусто, — он ударил ладонью против сердца и закрыл глаза.

Николай Ребров не знал, о чем говорить. Он пьянел. Ему захотелось обнять Петра Петровича. Но он постеснялся и, вздохнув, сказал:

— Я тоже несчастный… Я, Петр Петрович, тоже люблю… Двух люблю, и не знаю, которую больше…

— В самделе? — не открывая глаз, сонно спросил поручик и вдруг ожил. — Ну, гляди, — он вытащил из-под кучи бумаг браунинг, быстро повернулся вместе с креслом и, не метаясь, два раза грянул в крест. Юноша вскочил и вскрикнул. Поручик подвел его за руку к стене, на которой качался простреленный орден. — Видал? В центр?.. А ты не веришь, что я колдун, — захохотал как-то неестественно, давясь и перхая.