Царская пленница, стр. 45

— Дашка, дура, ты меня за волосы дернула! — взвизгнула внешне милая круглолицая дамочка, которой камеристка разбирала прическу, и так ущипнула ту за бок, что у бедной девушки появились на глазах слезы.

— Куда смотришь, корова! — закричала ее соседка на свою служанку и ругнулась вполне по извозчичьи.

— Расшнуровывай быстрее, мерзавка! — задыхаясь то ли от гнева, то ли от удушья, требовала полная дама, так сильно затянутая в корсет, что напоминала какой-то сорт вареной колбасы, перетянутый бечевками.

Я не совсем представлял, как мы все здесь сможем улечься, даже если соседки отошлют из комнаты своих служанок. Однако все постепенно начало налаживаться, и комната превратилась в дешевый зал отдыха для транзитных пассажиров в каком-нибудь провинциальном аэропорту.

Устроившись, дамы, большая часть которых, судя по всему, оказались знакомы, начали болтать на светские темы. «Притерпевшись» к французскому диалекту, я уже начинал понимать, о чем идет речь. Однако темы были, увы, не самые для меня интересные — обсуждались светские новости и первые лица империи. Императора, однако, не поминали, больше сплетничали о дамах первого круга высшего света.

Кроме нас с Юлей, только две молодые женщины были провинциалками и не участвовали в общем разговоре, Зато слушали столичные сплетни, в буквальном смысле, разинув рты и развесив уши.

Нам с Юлей для ночевки досталась широкая лавка, застеленная пухлой периной и свежими простынями. Моя «подружка», не стесняясь, разделась и надела ночную рубашку и кокетливый чепчик. Ее великолепная фигура вызвала завистливые взгляды и осуждающий шепот.

Теперь в комнате одетым оставался только я. Снять с себя платье мне было никак не возможно. Под ним было, увы, не женское, а мужское нижнее белье. Осталось ждать, когда соседки потушат свечи, или ложиться одетым. Последнее, как самое предпочтительное в этой ситуации, к сожалению, было и самое неприемлемое. Я представил, во что превратится мое нарядное платье к утру, и решил ждать полной темноты, чтобы надеть на ночь другое, затрапезное, купленное еще в немецкой мануфактуре на Васильевском острове.

Однако быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Дамы все никак не унимались и то начинали болтать, то кто-нибудь присаживался на индивидуальную ночную вазу, чем вызывал фривольные шутки и комментарии.

Можно сказать, что нравы наших изысканных дам оказались так просты, что напомнили мне доброй памяти мою армейскую службу и казарменную жизнь. Увы, тонкость и изысканность русского общества девятнадцатого века еще не завоевала свои будущие позиции.

Между тем, мое странное поведение начало привлекать к себе внимание и одна из соседок, спросила по-французски, не больна ли я.

Я ответил, понятно по-русски, что у меня особая кожа, которая раздражается от света, потому я жду, когда все лягут спать и погасят свечи. Ответ был не самый удачный, но другого внятного объяснения мне не пришло в голову. Моя неслыханная болезнь породила всплеск разговоров о медицине. Однако постепенно соседки начали засыпать и, наконец, наше общежитие угомонилось.

Оказавшись в полной темноте, я аккуратно снял с себя платье и начал переоблачаться. Делать это и при свете было для меня довольно сложно, теперь же в темноте раздевание превратилось в настоящее хождением по мукам. Причем, мало того, что я никак не мог разобраться с тесемками, завязками и пуговицами, мне начала мешать Юлия.

Она с большим удовольствием наблюдя за моими ухищрениями, принялась баловаться, пользуясь полной своей безнаказанностью. Сначала она просто мне мешала, подталкивая и щекоча, потом начала шарить руками под одеждой, сбивая и без того сложный процесс переодевания совсем в другую плоскость.

Мне пришлось молча, чтобы не потревожить соседок, бороться с ее настырными пальцами, и еще пытаться натянуть на себя затрапезное платье. Зато я почувствовал себя настоящей девушкой подвергающейся «сексуальной агрессии» и, в конце концов, сдался.

Отбросив в сторону проклятое платье, я прилег, в чем был, рядом с принявшей строгий обет шалуньей и теперь не мне, а ей пришлось защищаться. Впрочем, она была уже в таком состоянии возбуждения, что долго и не сопротивлялась. И еще мне пришлось следить, чтобы под нами предательски не скрипела лавка, и Юля не перебудила криками весь наш бомонд.

Только когда небо уже начало светлеть, мы унялись, и я смог, наконец, одеться.

— Ты же, кажется, влюбилась в Аркадия, — спросил я шепотом истомленную «подружку».

— Он такой милый, — ответила она, засыпая. — И я думала, что это со мной он, а не ты.

Осталось надеяться, что если они и вправду когда-нибудь поженятся, такое признание хоть как-то утешит Семидольного.

Когда все проснулись, я был уже полностью одет, Комнату опять заполнили камеристки и компаньонки.

Началась процедура одевания, причесывание и суетливые сборы. На нас с Юлией никто не обращал внимания. Только одна дама, спавшая совсем близко от нас, временами глядела на меня расширенными, лихорадочно блестевшими глазами.

Глава семнадцатая

С утра начался затяжной, почти осенний дождь, и мир погрустнел. Ехать в открытой коляске в промокшей насквозь одежде было, мягко говоря, некомфортно. Дорога раскисла, наши лошадки уже с трудом тащили переполненную пассажирами коляску, и кавалерам пришлось пересесть на своих лошадей. Мы с Юлей не выспались и клевали носами, наши офицеры выглядели бодрее и даже пытались шутить и нас развлекать. Однако вскоре и они скисли и ехали с двух сторон коляски, нахохлившись, как мокрые воробьи. Дождь все не прекращался, и мое платье промокло так, что начало холодить тело.

— Давайте где-нибудь переждем и обсохнем, — предложил я.

Предложение было принято, однако по дороге нам не попалось ни одного постоялого двора, а проситься на дневку в крестьянскую избу никому не хотелось. До Тосны, где была следующая почтовая станция, было еще далеко, и нужно было как-то спасаться от непогоды.

— Здесь почти по пути живут наши родственники, можно было бы к ним заехать, — предложил Аркадий Семидольный.

— Это далеко от тракта? — спросил его Александр.

— Не знаю, нужно у кого-нибудь спросить.

— А что они за люди? — поинтересовалась Юлия.

— Помещики, только небогатые. У них крестьян всего-то душ двадцать, однако, думаю, кров они нам предоставят.

Делать было нечего. Нужно было или продолжать путь и мокнуть, или искать пристанище. Решили попытаться оба варианта совместить: ехать дальше и, если удастся узнать местоположения родственников, заехать к ним обсохнуть Не получится, — добираться до станции или, по крайней мере, до ближайшего постоялого двора.

Как в свое время Радищеву, ехавшему тем же путем из Петербурга в Москву, нам попался работающий в поле крестьянин. Аркадий поехал прямо к нему через скошенную ниву и, когда вернулся, сказал, что до имения его родственников всего ничего — версты три. Я уже, в принципе, притерпелся к мокрому платью, но Юлия то ли от холода, то ли после бурной бессонной ночи выглядела больной, и потому единогласно было решено съезжать с большой дороги.

Проселок еще не настолько размок, чтобы стать непролазным, и наши лошадки вполне сносно справлялись с гужевым тяглом, Они мерно чавкали копытами по мокрой земле, и коляска оставляла за собой четкие следы колес. Офицеры, как мне показалось, обрадовались предстоящей остановке и переглядывались многозначительными взглядами Мне было забавно наблюдать за ними, тем более что им все равно ничего не светило.

Крестьянин не обманул, мы проехали не больше трех верст, как проселок уперся в огороженную высоким забором усадьбу. Посредине ее виднелся дом, по величине и архитектуре напоминавший прибалтийскую мызу. Был он высоким, компактно построенным, с островерхой четырехскатной крышей и двумя декоративными теремными башенками. Первый этаж сложен из кирпича, второй рубленный.

Для мелкопоместного владельца, родственник Аркадия развернулся довольно круто. Крышу своего дома он покрыл не дранкой, а медными листами. Дорога, по которой мы ехали, была отсыпана галькой и содержалась в прекрасном состоянии. Вскоре она уперлась в крепкие ворота, окованные все той же медью. Они, несмотря на дневное время, были заперты. Наши всадники спешились и постучали в гремящие медные листы кнутовищами. Тотчас над ними возникла всклокоченная крестьянская голова с прической «под горшок» и крикнула сиплым голосом: