Час двуликого, стр. 81
7
Ахмедхан ехал к Курмахеру. Шайтан резво отмахал полпути до крепости, притомившись, сбавил ход. Дорога петляла по склону горы, вгрызаясь в ее каменистую плоть. Мимо проплывала желтая, глинистая стена. Из нее торчали камни. Копыта коня глухо цокали по кремневым осколкам. Временами путь пересекал неглубокий ручей. Устилавшая дно галька была оранжевой от железистых отложений. Мерно шумели кроны столетних буков, обступивших дорогу.
Смутная тревога подмывала мюрида. Прошла брачная ночь с Фаризой, но того, что ожидалось от нее, не было и в помине. Он привел ее в отцовский дом. Проржавевший замок не открывался, и он свернул его вместе с дужкой. Открыл ставни. На полу, на тахте и потускневшем лаке дубового сундука лежал толстый слой пыли. Печь угрюмо чернела закопченным зевом, на ней стоял пустой котел. Ахмедхан растопил печь и сказал Фаризе:
— Прибери в комнате.
Она не ответила, не сдвинулась с места, смотрела на него широко раскрытыми глазами. В них загустела ненависть.
Он повторил:
— Прибери в комнате. Это твой дом.
Фариза покачала головой:
— Он не будет моим.
Накаляясь тяжелым гневом, он поднял было руку, чтобы сорвать с нее верхнюю одежду. Но потом сдержал себя, решил наказать жену по-другому. Он взялся за уборку сам — вымыл пол, вытер пыль, заложил в котел вариться баранину.
Огонь пылал в печи, остро, дразняще пахло вареным мясом, сияли протертые стекла, а Фариза все так же стояла у порога.
Ахмедхан удивился: сколько можно изображать горе? В доме первого мужчины Хистир-Юрта можно было бы и сократить обряд притворства. Он сам снял с Фаризы пальто и шаль, усадил на лавку. Она села вяло, безжизненно, за весь вечер не притронулась ни к хлебу, ни к мясу. Мертвым, потухшим был ее взгляд. И впервые за этот долгий вечер смутная тревога шевельнулась в Ахмедхане.
Потом, попытавшись приласкать ее, почувствовал, как она передернулась, отпрянула, отчетливо простонала:
— Будь ты проклят!
Утром, чуть свет он отправился в путь. На лавке около печи осталась сидеть Фариза. Голыми по локоть руками она придерживала на плечах шаль. Широкие тени кольцевали глаза. Она не повернулась на скрип двери, не отозвалась на слова Ахмедхана:
— Я приеду через два дня. Не злись.
Глаза ее смотрели не мигая на котел, и бархатно-черная ночь застыла в ее глазах.
8
Вот уже несколько месяцев жил Курмахер в каком-то зыбком и теплом полусне. С того дня как отбились они с Латыповым от бандитов и затушили горящий пол в вагоне, жизнь потекла неторопливая и гладкая. Курмахер заведовал складом боеприпасов. Его облачили в защитную гимнастерку, галифе, нацепили пояс с револьвером, и с этого момента он стал сознательным винтиком в большом и отлаженном хозяйстве крепости. Дисциплина оказалась не в тягость немцу. Он стал образцовым завхозом. На складе царил идеальный порядок. Ящики со снарядами, патронами, порохом вонзались в полумрак погреба ровными штабелями, дорожки между ними были посыпаны песком, на ящиках строго чернела щегольская маркировка, и помначхоз крепости Латыпов, поначалу вприщур присматривавший за Курмахером, вскоре полностью доверил все это гремучее хозяйство стараниям понятливого немца.
Курмахер пристрастился к рыбалке. В немногие свободные часы, что выпадали на его долю, брал Отто Людвигович удочку и спускался к звонкой, расторопной горной речушке, что петляла между кустами у подножия холма с крепостью.
В бочажках водилась некрупная форель, и связка ее под конец рыбалки всегда доставляла Курмахеру тихую, сладкую радость. Он много ел, старательно работал и размеренно радовался. Спешить ему было некуда, стремиться не к чему.
Помимо этих радостей, пристрастился он как-то неприметно к монпансье в жестяных коробчонках по примеру Латыпова. Кормили в крепости сносно, и Курмахер благополучно и дремотно плавал в замкнутом бытовом круге, который он очертил для себя, как ему теперь казалось, раз и навсегда.
В это утро, как всегда, выдав комплект патронов на учебные стрельбы и придирчиво осмотрев свое сумрачное, грозно затаившееся хозяйство, решил понежить себя Отто Людвигович милой сердцу рыбалкой. Стосковалось рыхлое тело его по неяркому осеннему лучу солнца, что успело на добрую ладонь подняться над зубчатой, утыканной лесом горой.
Отпросившись у Латыпова на часок, неторопливо и грузно спускался он по холму с легким ореховым удилищем на плече. За спиной несуетной, приглушенной жизнью затихала крепость, по мере того как он удалялся от нее, выплескивалось через стену конское ржанье, слова команд, топот копыт. Впереди размахнулся зеленым тихим привольем кустарник. В глубине его баюкали пологие берега юркую, блесткую речушку.
Поменяв два бочажка, добыл из них Отто Людвигович пяток синевато-стальных, упругих рыбин чуть поболее ладони каждая.
Третья заводь бурлила у ног Курмахера, бесцельно подбрасывая на мелкой ряби поплавок. Не клевало. Собрался было сматывать удочку Курмахер, но потом решил еще одну наживку поменять, забросить на счастье в последний раз. Присел на корточки, стал нашаривать рукой банку с червями, не отрывая глаз от поплавка. Не нашел и развернулся на шорох.
Прямо перед ним, втиснувшись в траву, стояли зеркально-черные штиблеты. На них ниспадали серые брюки. Курмахер оторопел, поднял голову. Высился над ним, колонной уходил в небесную синь мятый, изжеванный макинтош. Отто Людвигович, испуганно кряхтя, выпрямился. На него смотрел великан в черной маске и котелке. Он появился из небытия — перенесся неведомой силой сюда из кабинета ростовского цирка. Цирк, лошадей, брезент развеял ветер времени, все разлетелось вдребезги от бандитских выстрелов, сгорело в огне вагонного пожара, истаяло в этой прозрачной речушке, где резвилась форель. А этот, в маске, который гнул в пальцах стальной крюк, теперь ожил и высился перед Курмахером во плоти. В руках у него был открытый сейф — тот самый.
Курмахер пошатнулся, стал заваливаться назад.
...Когда он открыл глаза, перед его носом по-прежнему стояли черные штиблеты. Ртутными каплями на них дрожали, серебрились капли воды. Голова и лицо Отто Людвиговича были мокрыми, неподалеку валялась его зеленая фуражка — тоже мокрая. Рядом вмялся в рыхлую землю открытый сейф. Курмахер приподнялся, сел, заглянул в него. На дне желто маслились золотые монеты, драгоценности. Поверху лежало янтарное ожерелье с застежкой в виде львиной головы. Курмахер зажмурился, потряс головой. Открыл глаза — сейф не исчез. Тогда Отто Людвигович сморщился и заплакал. Он давился рыданиями, но глаз с сейфа не спускал.
— Зачем плакаишь? — спросил великан. — Ей-бох, болша турогать не будим.
— С-волошь-шь... пандит, — всхлипнул Курмахер, — вся моя жизнь поломался на две половинка.
— Ми ломал, ми будим целий делать твоя жизнь. Немношка дэньга, бирлянт, дургой золотой хурда-мур-да бири назад, — разрешила маска.
Курмахер поднял руку, осторожно поднес ее к сейфу. Штиблеты не двигались. Курмахер погрузил пальцы в драгоценности. Щекочущий ток пронзил его, и он понял, что все эти побудки по утрам, подвал с патронами, хрустящий ландрином Латыпов и красноармейская фуражка на его голове-тыквочке — все это лишь кошмарный, затянувшийся сон. А жизнь — вот она, струится масляным холодком между пальцами, и в ней свобода и фатерлянд.
Курмахер зачерпнул горсть драгоценностей и с силой сжал ладонь. Острые грани камней больно врезались в кожу. Штиблеты рядом с сейфом предупреждающе переступили.
— Я сказал: мал-мал забири, — напомнил Ахмедхан.
Курмахер со стоном разжал ладонь. Золото, камни с шорохом осыпались на дно. Дрожащими пальцами выбрал Отто Людвигович маленький бриллиант. Штиблеты не двигались. Тогда ящерицей шмыгнула рука Курмахера в карман, оставила там камень и снова зависла над сейфом. Таким манером успел он спровадить в карманы еще один сапфир, платиновое кольцо и три золотые монеты, после чего голос сверху велел: