Час двуликого, стр. 46
Довожу до вашего сведения, что сегодня ночью было произведено покушение на Султана Бичаева. Бичаев рубил дрова у себя под навесом при свете фонаря. Стреляли со стороны улицы. Пуля легко задела левое плечо Бичаева. Он тут же развернулся, бросил через плетень топор в темноту. Говорит, что в кого-то попал. Но когда выбежал на улицу, там никого не было. По аулу идет хабар — это месть за уход из банды и агитацию, чтобы являлись с повинной в ЧК.
Бичаев говорит: назад в банду не вернусь. Аул возмущен, настроение одно: пора покончить со зверствами Хамзата и Асхаба. Часть людей откололись от банды, идет хабар, что готовы явиться с повинной, кто — узнать не удалось.
Продолжается приток мюридов к Митцинскому. По непроверенным сведениям тоба на верность ему дали уже более трехсот человек, среди которых есть горцы из других аулов и Дагестана.
Откуда-то пришло несколько подвод с продовольствием. Организована кормежка паломников, прибывших поклониться могиле отца Митцинского. Многие из них становятся мюридами. Пускают во двор на поклонение в определенные часы: от трех до пяти. Остальное время двор закрыт. Узорчатая кладка ограды из кирпича переделана, бывшие в ней украшения-бойницы теперь заложены камнем Калитка из штакетника заменена на другую: дубовую, массивную. Во дворе никаких изменений не замечено.
Излагаю один странный хабар. Один из религиозных аульчан проговорился в своем кругу: мулла Магомед дал ему камень, велел идти по горам, искать место, где много таких камней. Мулла якобы сказал: камень этот святой и место, где их много, тоже святое, кто пробудет там целый день — попадет в рай. Камень странный — рыжеватый, с темными вкраплениями. Такое же задание получили другие религиозники, но камни у них другого цвета. Между получившими задание от муллы идет жестокий спор: чей камень самый святой? Разгадать эту загадку пока не могу, поэтому сообщаю ее без соображений.
Больше интересного сообщить не имею.
27
Митцинский еще раз перечитал письмо Омара, доставленное вторым визитом Драча, спрятал в карман. Мулла Магомед ждал. Митцинский придвинул к нему вареную баранину, лепешки, чай. Подумал: «Мерзость. Все... поистине все в нем мерзко».
Мулла ел, облизывая пальцы. Лицо — рыхлое, одутловатое, в черных точках угрей. Митцинский сидел, откинувшись в угол. Свет лампы падал на муллу. Лицо Митцинского, загороженное от света спинкой стула, было сумрачным, брезгливым, сливалось с желто-бордовым фоном бухарского ковра.
Мулла оторвался от еды, прикрыл глаза. Блаженство бродило по его лицу.
— С некоторых пор у меня неважно с памятью. Ты поможешь восстановить наши диалоги? — спросил Митцинский.
— Конечно, Осман, — перевел дух мулла, высматривая на блюде кусок пожирнее.
— На первом заседании меджлиса вы сказали мне: ты образован, умен, знаешь обычаи и законы орси. Так?
— Верно, — согласился мулла. Облюбовал баранью лопатку.
— Вы сказали: мы растеряны и разобщены, нам все труднее бороться с ними. Это так?
— Так, Осман, — промычал мулла с набитым ртом.
Он размеренно жевал. Что-то отчетливо, сухо щелкало в челюсти муллы, костяной, трескучий звук сопровождал каждое ее движение.
— Вы сказали: возьми управление меджлисом на себя, мулла Магомед будет твоим помощником. Я не ошибся?
— Ты правильно понял, Осман, — насторожился мулла, — но насчет меня было сказано, что я остаюсь формально во главе ме...
— Это одно и то же, — жестко перебил Митцинский, — поэтому я еще раз соберу меджлис, чтобы вывести тебя из его членов.
Мулла хлебнул воздух, поперхнулся, застыл с открытым ртом. Удушье синевой наползало на его лицо. Митцинский быстро схватил со стола газету, закрыл лицо. Мулла гулко кашлянул. Хлебные и мясные крошки с треском ударили в газету, в серую черкеску Митцинского. Он почувствовал, как натягивается кожа на лице. Содрогаясь от омерзения, отряхнулся:
— Я объясню свое требование тем, что ты мешаешь работать. Твое своеволие, неспособность к политическому анализу могут провалить все дело.
Мулла душил в себе кашель, боясь пропустить хоть слово, мутные слезы горошинами катились из глаз.
— О-о-о-сма-ан... — задушевно взмолился он, — п-п... подожди! — Закашлялся. Митцинский ждал.
— Зачем вы стреляли в Бичаева? — наконец спросил он. — Ты же слышал мое требование: никакой стрельбы, никакой крови! Ты забыл сказать об этом Хамзату и Асхабу? Или мои слова ничего не значат?
— Я говорил им, — просипел мулла, переводя дух, — они не стреляли.
— Кто? — загремел Митцинский. — Кто в ауле смеет нажать на курок без нашего ведома?
— Они не стреляли, — стоял на своем мулла, — я говорил с ними. Никто не знает стрелявшего.
— Если бывший председатель меджлиса, тамада не знает, кто в ауле посылает пулю в человека, — ему пора браться за другие дела. Например, месить тесто для чепалгаша.
Митцинский ударил наотмашь. Наблюдал, как раздирают противоречия сидящего напротив толстого человека: огрызнуться, укусить либо смириться с оскорблением.
«Ну же... ну! — подхлестнул он муллу. — Если тебя родила чеченская мать, если в тебе осталось хоть что-то мужское, ты выскажешь все, что думаешь обо мне. Тогда надо будет решить, что с тобой делать — убирать либо приспособить к делу».
Мулла решился. Слишком велико было оскорбление.
— Я еще председатель, Осман. И пока меджлис не скажет мне — уходи, я буду решать дела и задавать вопросы. У меня накопилось много вопросов к тебе, Осман. И ты будешь отвечать на них, клянусь аллахом, будешь!
Муллу душила ярость. Он забыл о перстне на пальце Митцинского.
— Ты стал членом их ревкома и убедил нас, что так нужно. Мы проверили. С тех пор ты делаешь все, что нужно тебе. Но почему получается так, что все твои дела угодны и Советам? Ты запретил стрелять в Бичаева, который, сидя на русском жеребце, зовет истинных мусульман идти с повинной в ЧК? Это нужно тебе. Но этого же хотят и Советы. Ты организовал и вооружил сотни мюридов. Они оказались нужны Советам для охраны дороги. Ты назвал их — шариатские сотни. Но с каких пор наши враги — казаки — стали детьми шариата? В полку немало казаков. Ты все больше водишься с русскими. Что за русский живет у тебя во дворе? Ты велел ему молчать, но он проболтался, думал, что он один в ущелье, и запел русскую песню.
— Чертов певец! — возмутился Митцинский. — Так глупо расколоться! — Подумал, предложил Магомеду, нахально посверкивая глазами: — Давай отрежем ему язык? А потом определим его к тебе в батраки. И у тебя станет два немых работника.
— У тебя живет еще один молчаливый! — Муллу трясло. — Но люди говорят, что он грузин.
— А грузину выколем глаза, — гнул свое Митцинский, — и он станет на ощупь сортировать яйца твоих индюшек, крупные — вправо, мелкие — влево.
— Вчера четыре арбы привезли в аул муку, рис, сушеное мясо.
— Ты даже это знаешь? И ни одна арба не заехала в твой двор. Все разгрузились у меня.
— Все четыре арбы сопровождали тоже городские. Они вьются около тебя. За то, что тебя снабжают Советы, пудами везут к тебе продовольствие? За что? — Мулла задохнулся в ярости.
Митцинский молчал, думал: «Восхитительная смесь жадности, глупости и недоверия. Его ненависть патологична. Поэтому представляет особую ценность. Он никогда не сможет измениться, пересмотреть убеждения. Пересматривают идеи, сформированные интеллектом. Здесь же ненависть на уровне рефлекса. Филин никогда не станет травоядным, овцу не заставишь потреблять мясо».
— Тебе нечего ответить? — продолжил мулла. — Эти же вопросы задаст тебе меджлис.
«Он перешел к угрозам. Это хорошо, значит, окончательно уверовал в собственную значимость. Тем неизбежнее станет потребность пресмыкаться после отрезвления. Принцип кнута и пряника особенно действует на этот вид. Его стоит посвятить в отдельные детали и запрячь таким образом. Увы, Магомед, я хотел оставить тебя в покое, но ты настырно рвешься в самую суть моего дела. Не обессудь, наденем узду и погоним без жалости. Когда надорвешься — устроим пышное погребение».