Час двуликого, стр. 1

Час двуликого

ЧАСТЬ I

1

Над вечерним Ростовом прослезилась дождем скоротечная тучка. Она оставила зеркальные, в огневых кляксах лужи на бульваре, пропитала влагой брезентовый купол шапито. Лаково блестели омытые дождем афиши на круглой тумбе. На афишах вздымали крутые груди борцы в трико, ухмылялась плутовская физиономия знаменитого карлика Бума.

Глядели на праздную толпу демонические глаза Софьи Рут. В одной руке она держала нож, в другой — наган. Черный зрачок его целил зеваке прямо в лоб. Зевака, оторопело мигнув, ввинчивался в толпу у кассы, пер напролом к окошку. В глазах его неотступно мерцало лицо грозной бабы, не приведи господь такую в супруги: обглодает, из костей мозговой смак высосет.

Рев и гам густо колыхались над площадью. Цилиндры, котелки, кружевные шляпки вили на ней причудливые узоры.

Ко входу подошли двое в котелках: плотные, туго затянутые в серые плащи. Тот, что повыше, с каменным, необъятным торсом, сонно моргнул, скосил глаза на спутника. Поймал глазом утвердительный кивок. Трость мешала ему. Он повесил ее на левую руку, уловил момент и втиснул руки в людское месиво у входа.

В толпе визгнули, кто-то утробно охнул: вдоль боков с неумолимостью тележного дышла просунулись два живых рычага и развалили толпу пополам.

Большой проделал эту операцию несколько раз, все так же сонно помаргивая чугунными веками. В широкую прореху за ним ступил его спутник, аккуратно ставя лаковые туфли по краям луж.

Толпа безмолвствовала. Здесь понимали — вопли протеста скорее могли подействовать на афишную тумбу.

Двое протянули билетерше четыре билета.

— Вы вдвоем? Почему четыре билета? — спросила она.

— Эт наш дэл, — туго, ржавым голосом скрипнул большой.

— Я для того здесь администрацией поставлена, чтобы пропускать! — величаво вздела выщипанную бровь билетерша.

— Эт ваш дэл, — экономно заметил большой. Меньший постукивал бриллиантовым перстнем по набалдашнику трости. Толпа заинтересованно дышала им в затылки.

— Вы можете не морочить мне голову? — взвилась опаленная праведным гневом страж прохода. — Должна я знать, кто еще пройдет по этим билетам, или не должна?!

— Эт дургой дэл, — разомкнул каменные губы большой, — ми двоем на читири места сидет будим. Такой иест причина — сидячий мэсто широкий вырастал.

Страж фыркнул, толпа загоготала. Двое отдали билеты и канули в утробу цирка. Толпа, взбодренная передышкой, надавила. Где-то у входа визгнуло, хрустнуло, охнуло. Все перекрыло тренированное сопрано стража:

— А ну осади назад! А я говорю, осади без дискуссий!

2

Софья Рут прислушалась к себе. Ядовитым туманом клубился внутри страх. Сегодня ей исполнилось тридцать. С утра в двери гримировальной — калейдоскоп лиц. Морщинистые и гладкие, вымазанные белилами и пробкой, лица подмигивали, гримасничали и растягивались в улыбках. Губы на них шевелились, выговаривали что-то бодрящее, невидимая розовая пена слов пузырилась на губах целый день. Она кивала и улыбалась в ответ. На лакированном столике вспухала разноцветная накипь цветов. Цветы расползались и заполнили к вечеру все свободные углы. Они резали глаз пестротой и буйством красок, одуряюще пахли. Из них выглядывали коробки конфет, какие-то свертки с подарками. Ее чтили показательно и с усердием.

Она неплохо держалась до самого вечера, даже вздремнула после репетиции, но проснулась с вялым, натруженным телом и металлическим привкусом во рту. Превозмогая себя, направилась в гримировальную, стала готовиться к выступлению.

За тонкими стенами глухо гудел в ожидании цирк.

Дверь бесшумно распахнулась. Маленький человек проковылял к ней на гнутых ножках по извилистому фарватеру между корзин с цветами. Расшаркался, подмигнул, представился:

— Бум!

И почти не сгибаясь, стал целовать ей руки. У него было лицо старой и умной обезьяны. Диковато и насмешливо он блеснул белком глаза и сказал, как всегда визгливо и фамильярно, то, в чем больше всего она нуждалась:

— Ты все еще царица. Грудь Евы, колени Афродиты и руки Робин Гуда. Бум любит тебя по-прежнему, моя злюка.

Наконец он отошел и стал самим собой — живой мудрой цирковой реликвией, обладающей таинственным даром провидения.

Это одинаково пугало его друзей и врагов. Тех и других у него хватало. Бум, подрагивая печеным яблоком лица, принюхался.

— Однако шибает в нос, — проскрипел он брезгливо, — пахнет завистью (карлик крался вдоль корзин с цветами) и злостью. У тебя не болит голова, моя девочка?

Бум остановился рядом с корзиной с белыми цветами.

— Особенно смердит вот это! — визгливо крикнул он, вытянул из корзины тугой зеленый стебель с мертвенно-восковым белым ковшиком цветка, бросил его на пол и наступил ногой.

Стебель туго хрустнул, брызнул соком. Рут вздрогнула всем телом. Весь день она слышала этот хруст, желала его. Хруст раздавленного цветка из этой корзины преследовал и мучил ее, как нескончаемый приступ чесотки у пленника со связанными руками.

Карлик топтался на месте, бросая под ноги цветы. Зеленый сок из стеблей пятнал чистую желтизну досок. Доски темнели, впитывая влагу.

Рут облегченно, глубоко задышала.

— Ему не дождаться! — изрек карлик. — Звезды весной не падают. Но сегодня лучше заменить «качели» — ты не в форме.

Он заковылял к Рут, цепко сжал пальцами ее запястье, вылавливая пульс. Потом привстал на цыпочки, приподнял ей веко.

— Не работай «качели»! — властно повторил он.

Рут медленно покачала головой:

— Ты же знаешь, мне не позволят.

— Кто?! Кто посмеет что-то не позволить королеве цирка? — скрипуче каркнул Бум.

Рут притянула его за плечи и заглянула в бездонную пропасть зрачков. У нее закружилась голова.

— Я давно выросла, дядя Карл. А ты и не заметил. Я уже прабабка в цирке, из королевы стала содержанкой, и меня держат из милости, — вонзила она истину в маленького, близкого ей человека. Он знал эту истину. Тем больнее она вошла в него.

— Сонюшка, деточка, замени «качели», — снова попросил Бум.

И Рут с изумлением увидела, как набухают влагой его тоскующие глаза.

Час назад она просила Курмахера о замене «качелей». Директор, упираясь животом в стол, достал договор и положил его перед собой. Желтый, прокуренный палец его с ногтем железной твердости поднялся и сухо цокнул о белый лист. В тонкую плоть листа въелась вмятина. Голубой взгляд Курмахера ползал по ее лицу. Палец его, как клюв голодного коршуна, долбил лист договора. Потом Курмахер сказал по слогам:

— Не-ус-той-ка!

И палец, поднявшись повыше, хищно клюнул договор в последний раз, ставя точку.

Рут была уже у самой двери, когда Курмахер сказал ей в спину:

— Ви сама подписываль договор работать без сетка и лонжа.

На его щеке все еще горела оплеуха трехдневной давности, впечатанная рукой Софьи. Курмахер страдал звездной болезнью: он обожал звезд. Случалось и обжигаться, и это выбивало его из равновесия.

— Тогда закажи сетку! — умолял Бум, ловя гаснущий взгляд Рут.

— Я работала в Лондоне и Париже без сетки, — обессиленно усмехнулась она. — Почему в Ростове я должна работать с сеткой?

Рут помедлила и попросила Карла:

— Не уходи с арены на «качелях».

— Я буду с тобой. Карл не спустит с тебя глаз, моя чертовка, — угрюмо пообещал он и заковылял к выходу.