Девушка из дома на набережной, стр. 78
– Мама, у тебя же тут работа, друзья. У тебя всегда была интересная жизнь.
– Я буду одна. – Ольга Георгиевна закурила новую сигарету.
– Мама, как будто до этого ты не была одна. – Костя понял, что мать пытается им манипулировать. – Отец, как ты говоришь, всю жизнь от тебя гулял. Я и не помню, чтобы вы с ним выходили куда-то в свет просто так. Только праздники, только официальные мероприятия, и вы вместе – достойная семейная пара Гринёвых. А всё остальное время, мам? Ты с подружками то в театр, то в музей, то на выставку. Отдыхать ты ездила без отца. А я, мам, уже вырос, мне свою жизнь строить надо.
– И ты решил принести меня в жертву, – торжествующе-злорадно произнесла мать, налила в бокал коньяк и выпила. – Спасибо тебе, Костя, за понимание. Давай, беги к своей Юле.
– Я не побегу, а просто пойду. И в конечном итоге это я виноват перед ней. Я её бросил, а не она меня.
– Конечно, она сама святость. Поверь, скоро ты убедишься в обратном!
Костя развернулся и, разочарованный разговором с матерью, ушёл в свою комнату. Ему было непонятно, почему она так ненавидит Юлю.
Закрыв дверь, он лёг на диван и, глядя в потолок, стал думать о Юле. Он не понимал, почему мать считает, что Юле он интересен только потому, что имеет деньги. Да и какие у него деньги? Если подумать, то по современным понятиям он нищий. Что у него есть своего? Машины нет, квартиры… В этот момент Костя прервал рассуждения, вспомнив про подарок родителей на восемнадцатилетие – двухкомнатную квартиру где-то на проспекте Мира. Костя был там только один раз, когда шёл ремонт. Квартира находилась на последнем этаже дома с видом из окна на железнодорожное депо. Ничего примечательного, но всё-таки своя жилплощадь. Ремонт делали долго, почти два года. Поэтому-то Костя и забыл о ней совсем.
Он вышел из комнаты. Ольга Георгиевна, словно героиня драмы, сидела в кресле в гостиной, пила коньяк и курила. Плотные шторы на окнах были закрыты, не пропуская в комнату дневной свет.
– Мама, – заговорил Костя, – что ты сидишь в темноте?
– У меня траур.
– Разве кто-то умер?
– Умерла твоя любовь к матери. Ты променял её на любовь какой-то дешёвой актрисочки.
– Мама… – укоризненно произнёс Костя. – Тебе ли разыгрывать этот спектакль? Никого и ничего я не променял. Лучше скажи, у тебя есть ключи от моей квартиры?
– Да, – сказала мать, не подумав, и тут же спохватилась: – А зачем тебе? Кажется, они у отца.
– Мама, не ври.
– Ты хочешь уйти от меня, бросить меня?
– Я не собираюсь тебя бросать, но ты же жила полгода без меня, пока я был в Лондоне. Вроде бы ты не укоряла меня в том, что я уехал.
– А как я переживала, ты знаешь?!
– Мам, все когда-нибудь начинают самостоятельную жизнь. Позволь и мне сделать то же самое. Ты ведь дашь мне ключи?
– Зачем? Чем тебе плоха моя квартира?
– Мама, как я понял, ты не хочешь видеть Юлю, поэтому постараюсь сделать всё, чтобы ты избежала неприятной встречи с ней. А если Юля согласится жить со мной, у меня есть жильё.
Ольга Георгиевна была недовольна услышанным, но понимала, что у неё нет никаких аргументов против решения сына. Она встала, вышла в коридор, вернулась с ключами и протянула их Косте.
– Спасибо, мама.
– Пожалуйста. Только ты потом пожалеешь об этом и поймёшь, что я была права, – сказала мать надменно.
– Мама, спасибо, – ещё раз поблагодарил Костя и поцеловал её в щеку. – Давай не будем больше выяснять отношения, кто прав, а кто нет.
Ольга Георгиевна не ответила и только отвернулась с обиженным видом.
Костя принял душ, переоделся и вышел из дома раньше, решив прогуляться до Арбата, где была назначена встреча с Юлей.
Глава 20
Идя по Кутузовскому проспекту вдоль витрин магазинов, Костя вспоминал, как здесь же год назад рассказывал Юле о всяких тряпках, машинах, о том, как важно иметь всё в жизни. Ему стало противно: «Каким идиотом я был! Ставил во главу угла шмотки и деньги. Не моя ли это ошибка, что Юля завязала отношения с Лёвой? Теперь она сама может пойти и купить всё, что захочет. И почему мама считает её недостойной меня, когда это я недостоин её? Что во мне такого выдающегося, за что она должна любить меня и пытаться связать свою жизнь с моей? Да ничего во мне такого нет. Почему мать всю жизнь меня восхваляла? Ведь на деле-то я совсем не такой, каким она меня видела. Привлекательная внешность – а что потом? И столько я наслышался за эти полгода о своей внешности, что впору быть каким-нибудь уродом. И разве есть во мне ещё что-то? Я не олигарх и не банкир, не известный кинорежиссёр. Снялся в каком-то сериале – а что ещё? После всего этого Юля не захочет быть со мной».
Первое время по приезде в Лондон Костя полностью погрузился в работу, оставив воспоминания о Юле, Ларе и друзьях где-то в стороне. Им по-прежнему двигало честолюбивое желание немедленно стать известным, разбогатеть, но вскоре после пары неудачных кастингов, отказов его взгляд на жизненные ценности неожиданно для него самого начал меняться. Он уже не ворчал, вставая в шесть утра, что это слишком рано. Да и ворчать было не на кого. Пару раз хватался за телефон, чтобы позвонить родителям и рассказать, как ему здесь плохо, но удерживал себя. На кастинги Костя должен был являться к семи, ждать в очереди по нескольку часов, потом выслушивать, как какая-то компания из трёх-пяти человек рассуждает о нём вслух: «Глаза красивые, рот ничего…» «Рот ничего, – мог добавить какой-нибудь продюсер. – Да что это за губы вообще? Он что, их силиконом накачал в дешёвом салоне? Мальчик, ты вообще откуда?» А потом кто-то подбегал и говорил: «Что он сюда пришёл? Я же сказал: только брюнетов, брюнетов. Всем слепым протереть глаза, и попросите этого отсюда…» И так он стал никем – вешалкой для одежды.
Конечно, были и приятные моменты, интересные знакомства, встречи, но Костя понял, что ему чего-то не хватает. Желание прославиться ушло, и пришло понимание, что разбогатеть не получится, – впрочем, этого уже и не хотелось. Большая часть одежды доставалась бесплатно после показов и фотосъёмок, а если нет – всегда можно было купить понравившуюся вещь вполцены. Он тратил деньги только на жильё, еду и книги, которые, как заметил, стал покупать и читать гораздо чаще. Так он проводил большую часть времени.
Тогда же вернулись воспоминания о Юле, резкой болью отдаваясь в душе. Он почти физически ощущал, как был противен самому себе. Закрывал глаза, вспоминал заплаканное потерянное лицо Юли и чувствовал, как ему хочется самого себя побить. Он вздрагивал и злился при мысли о том разговоре с Даней, когда «отдал» ему Юлю. Никогда Костя не думал, что человек может так ненавидеть самого себя за прошлое. Да, казнить себя незачем – ошибку эту уже никак не исправить. Юля наверняка ненавидит его ещё больше и никогда ему этого не простит. Но успокоиться и прогнать от себя эти мысли он не мог.
Иногда ему хотелось позвонить Юле и попросить у неё прощения или поехать в аэропорт, купить билет и прилететь в Москву, чтобы поговорить, глядя ей в глаза. Но его останавливал страх, а ещё больше – неуверенность в себе и непонимание, что за этим прощением должно последовать. Как поступит Юля, он не знал и боялся предполагать. Хорошо, если только равнодушно простит или посмеётся над ним. А если она скажет «Нет, не прощаю»? Что делать тогда? Умолять, ползать на коленях, плакать, вымаливать прощение? Тогда он решил оставить всё как есть и не думать больше об этом.
Он нашёл школу драмы, куда стал ходить в коммерческую любительскую группу, не сказав, что проучился почти два года в театральном институте. Там-то Костя впервые открыл себя другого. Во время занятий хореографией он чувствовал, как напрягается каждая его мышца, как работают руки, ноги, все суставы.
После очередного показа или кастинга он бежал в школу так, как никогда не делал этого в Москве. Ему хотелось поселиться там и постоянно репетировать, слушать преподавателя, оттачивать даже малейшее, казалось бы, незначительное движение, любой поворот, наклон головы, улыбку. Его способности заметили, и преподаватель хотел убедить Костю попытаться сдать экзамены, но когда Костя показал документы из театрального института, его приняли на дневной курс сразу же.