Грабеж, стр. 48

Этот монолог вызвал на лице Земцева сдержанно-язвительную улыбку.

— Что касается свободного мира, то вы не очень обольщайтесь. Там идет жестокая схватка за выживание. Выживают ловкие, энергичные, умеющие с толком распоряжаться капиталом. И, конечно, многое решают везение, фортуна. Будем надеяться, что вам повезет… Ну да вернемся к делу.

Яков Николаевич, как деловой человек, не любил праздных разговоров, пустой болтовни: умел ценить время и свое и чужое. Он понимал тревогу и беспокойство Ипполита Исаевича. Но надувать его и не собирался — все будет сделано как обещал. Конечно же, он не сказал, каким путем сокровища Пришельца уйдут за границу, да Ипполит Исаевич его об этом и не спрашивал, понимая, что это составляет глубокую тайну. Пришельцу важно было знать, где и когда он сможет забрать свои драгоценности, оказавшись за рубежом, и на этот вопрос он получил подробный и обстоятельный ответ. И был доволен. По крайней мере из дома Земцева он уходил если не умиротворенным, то успокоенным.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Над полем Куликовым высокое небо — синий окоем без конца и края в маревой дымке, да знойная дрема лебяжьих облаков, неподвижных в жарких лучах июльского солнца. На поле Куликовом несметное буйство красок, от которых рябит в глазах и захватывает дух. Пора безудержного цветения.

Любит Юрий Добросклонцев пору, когда воздух полон аромата согретых солнцем и умытых дождями и росами трав и цветочной пыльцы, когда восторженное лето звенит птичьими голосами и пчелиным гудом, любит больше других времен года. И не где-нибудь, а именно здесь, в широком просторе Куликова поля. Да и как не любить край своего детства…

Юрий Добросклонцев родился и рос здесь, вблизи знаменитого русского поля. И где бы он ни был, где бы ни протекала его служба, душа всегда тянулась в отчие края, к материнскому порогу, и раз в два-три года в отпускное время он хоть на несколько деньков наведывался в родное село навестить мать Марфу Захаровну, которая жила вместе с замужней его сестрой Полиной. И обязательно сходить на сельское кладбище, постоять у могилы отца — Ивана Георгиевича Добросклонцева — солдата Великой Отечественной.

«Жигуленок», взятый напрокат у тестя, летел по шоссе. А думы его были о сыне, который уехал к бабушке месяц тому назад. Женя ехал в деревню всегда с охотой и радостью. Там у него были друзья, и самый первый — двоюродный брат Сережа, ну и, конечно же, Сережины приятели. Сыну нравилось сельское приволье, природа, которую он воспринимал еще бессознательно, стихийно, небольшая речушка, где в заводи можно было выкупаться в знойный полдень, наловить рыбы, прокатиться на лошади, посидеть с ребятами у костра, встречать возвращающихся вечером коров, срывать еще неспелые кислые яблоки и спать на сеновале.

Было около четырех часов пополудни, когда Добросклонцев подкатил к воротам отчего дома. Марфа Захаровна в белом платочке и новом в белую горошину по коричневому полю ситцевом платьице сидела на лавочке под молодым, но тенистым дубом. Юрий Иванович вспомнил: дубок этот посадил отец в годы своего возвращения с войны. О дне приезда Добросклонцев сообщил заранее, и Марфа Захаровна почитай с самого утра начала волноваться, поджидая сына. Ей и в голову не пришло, что путь от Москвы до их села неблизок.

— А я совсем заждалась, — сказала Марфа Захаровна, расцеловавшись с сыном. Руки ее дрожали от волнения. — Только услышу — загудит машина за околицей, я и бегу за ворота. А машин теперь развелось больше, чем собак. Вон и Матушка на той неделе купил себе «Ниву». — Голос у Марфы Захаровны мягкий, тихий, говорит не спеша, а глаза блестят счастливой слезой.

— Что за Матушка? — весело полюбопытствовал Юрий Иванович, открывая багажник с городскими гостинцами.

— Так у нас Колю Галкина зовут. Ты ж его знаешь, вместе в школе учились. Ай не помнишь?..

Юрий Иванович хорошо знал Николая Галкина, вспомнил, что у того была привычка в разговоре постоянно вставлять: «Матушка моя». Вспомнил и тихо улыбнулся.

— А вчера Варвара схоронили, — продолжала Марфа Захаровна. Эта новость для их села была важной: старик прожил девяносто шесть лет. — Не хворал, до последнего дня на пасеке пропадал. Там и помер. А машину-то во двор загоняй, — суетилась Марфа Захаровна. — Я сейчас ворота отворю, погоди. Да и Женя куда-то подевался. Все говорил: папа раньше вечера не приедет. А вот и приехал, а его нет. — И засеменила в сторону ворот.

— Погоди, мама, я сам, — сказал Добросклонцев.

— А что ж Катерина не приехала? — спросила Марфа Захаровна.

— Да с работы не отпустили. Ну как здесь Женя?

— С утра уйдет, так до самого обеда возле лошадей и пробегает. А их-то, лошадей, всего четыре и осталось на весь колхоз. Все машины. И приусадебные огороды лошадьми пашем. А Женя — лошадник. Это у него от деда Ивана. Тот любил лошадей, ой, как любил. Я говорила ему: тебе б не учителем, а конюхом быть. А он смеется: выгонят из школы за самовольное толкование истории — пойду в конюхи. А после обеда — музыка, — продолжала Марфа Захаровна без перехода опять о внуке. — Пойдет в сад, ляжет под яблоней на раскладушку и заводит магнитофон. Да не на все село, как другие, а тихо-тихо, только для себя. И так до самого вечера может слушать один. Ребята приходят, на речку зовут — нет, не идет. Лошади и музыка — его страсть.

Юрий Иванович это знал. Слушая мать, он неторопливо прошел в дом. В доме никаких особых изменений не случилось. Все было, как и два года тому назад, знакомо до последней герани на подоконнике. А вот мать заметно постарела, двигалась с усилием, медленно и тяжело. Во взгляде появились скорбь и усталость. Только глаза светились тихой осенней грустью и теплом. Да и то сказать — через год пойдет семидесятый. Хотя по-теперешнему в таком возрасте многие продолжают работать.

В доме было прохладно и сухо. Пахло мятой, жасмином и чисто вымытым полом. Белые глазки жасмина, пригретые жарким солнцем, в легкой истоме прижимались к оконному стеклу, точно просились впустить их в дом. Юрий Иванович отодвинул занавеску и открыл створки.

— Мухи налетят, — предупредила Марфа Захаровна.

— Ничего, выгоним… — успокоил мать Юрий Иванович.

— А вот и я, — запыхавшись появился в дверях Женя. — Привет, папа. А я с сенокоса. На клеверах мы были. Я видел, как ты ехал, сразу узнал.

Все это он выпалил одним залпом, веселый, возбужденный, сияющий.

— Ну, докладывай, бабушка, как он себя вел? — шутливо спросил Юрий Иванович.

— По-разному, — ответила Марфа Захаровна и подмигнула внуку.

— А ты в его возрасте всегда слушался?

— Понятно. Значит, бывало, и не слушался.

— Бабушка, это не педагогично: нельзя критиковать родителей в присутствии детей, — озорно ввернул Женя.

— Уж ты все знаешь-то: что можно и что нельзя, — ласково сказала Марфа Захаровна и спохватилась: — Да что ж это я: с дороги, Юра, умыться надо, да покушать. Обед у меня стынет.

Юрий Иванович вышел в сад. Под антоновкой, которую отец посадил той осенью, когда Юра пошел в первый класс, стояла раскладушка — убежище Жени. На антоновке многие ветви были спилены и места срезов аккуратно замазаны масляной краской. Яблок на ней было негусто. «Деревья тоже стареют», — с грустью подумал Добросклонцев. Мысли его спугнул Женя, подошедший тихо:

— Папа, а на Куликово поле поедем?

— Непременно.

— Когда? — В голосе сына звучало нетерпение.

— Да хоть завтра.

— Хорошо бы. А то погода может испортиться, дожди пойдут, — вздохнул Женя. И после паузы, вспомнив, зачем пришел, добавил: — Бабушка зовет кушать.

После щедрого сельского угощения Юрий Иванович вдруг почувствовал усталость: сказывалось напряжение долгого пути. И к тому же мать посоветовала: отдохнул бы с дороги под своей яблоней. Марфа Захаровна вынесла подушку и одеяло, постелила на раскладушке и приказала Жене не включать музыку, пусть, мол, отец отдохнет.