Желтые глаза, стр. 23

Я был как-то странно возбужден. Животные, растительные запахи со всех сторон усиливали мои ощущения, доводя их до стыдливой откровенности, опьянявшей меня. Земля, выглядевшая как тело. Звуки наших шагов в траве. Одиночество. Никого вокруг. Шепот реки. Ветерок, ставший почти холодным, забиравшийся под куртку, заставлявший трепетать мою бороду, покрываться кожу мурашками. Внезапные крики птиц, проснувшихся, как просыпается человек, разбуженный дурным сном; мне казалось, будто я погружаюсь в уединение кровати, схватываю на лету удовольствия и тревоги, и это погружение заставляло меня верить, что я присутствую при раскрытии таинственных драм. Я чувствовал, что разделяюсь на части, растворяюсь в бытии, иногда я вздрагивал, я горел. Луи шел молча, так же очарованный торжественным наступлением ночи.

Потом мы вернулись в гостиницу, разделись и потушили лампы у изголовий. Мы легли в двуспальные кровати, стоявшие посреди большой комнаты, которую теперь освещал лишь отблеск уличных фонарей, проникавший сквозь легкие занавески.

Луи моментально уснул, утомленный путешествием, обилием съеденного и долгой вечерней прогулкой. Я прислушивался к его дыханию, смотрел на него, неподвижно спавшего на спине, с открытым ртом, который словно улыбался, обнажая зубы, смутно белевшие в темноте. Я не мог успокоиться. Во мне сохранялось возбуждение. Оно захватывало меня. Луи размеренно дышал. Я откинул одеяло, спустил пижамные брюки и предался наслаждению, которое вскоре с ожесточением потекло между моих пальцев. Потом я оделся и тут же заснул. Семя упоминает в своих словах Бог, повторял я себе, засыпая. Когда сеятель сеял, часть семян упала далеко от дороги… Я был озадачен воспоминанием притчи о сеятеле, которую мои родители рассказывали прихожанам на деревенских площадях, где в жарких уголках свернувшееся в клубок Зло терпеливо подстерегало свою добычу.

Утром, проснувшись, я услышал, как на канале кричит утенок, потом закричали чайки, и в течение нескольких секунд, лежа с закрытыми глазами, я размышлял о своем счастье и несчастье жить в этом мире.

Потом рядом со мной завозился, забеспокоился другой утенок, поцеловал меня, разделся и бросился под душ. Он долго плескался, и после я увидел красные пятна на его бедрах и ляжках, так активно он растерся коротким желтым полотенцем, которое свернул в комок и швырнул в меня.

Он принялся искать свое нижнее белье, которое накануне умудрился куда-то закинуть. Он не нашел свои трусы, он скакал по моей кровати, прыгал по комнате, заглядывал за комод. Потом, наконец, нашел их под подушкой, но не надел, заявив, что сначала сделает зарядку на балконе. Я последовал за ним. Балкон нависал над каналом, под нами медленно проплывали лебеди, переговариваясь друг с другом и комично опуская головы в синюю воду, встряхивая, как заводные, гузками в солнечных лучах. Луи грелся на солнышке, приседал, распрямлялся, шумел так, что чайки улетели подальше от нас, и я заметил, что группа любопытных смотрит на нас с берега. Мы, должно быть, выглядели забавно: голый, размахивающий руками мальчик и я в своей пижаме с красными скатами, с развевающейся на ветру бородой, с блестевшими на солнце стеклами очков.

Нужно было настаивать, нужно было постараться, чтобы вернуть Луи. Борясь, я никогда не смогу быть уверенным в результатах борьбы, но я уже видел, что она стала оказывать некоторое положительное влияние и на мальчика. Убедившись, что мои просьбы не помогают, я схватил ребенка и втащил его в комнату; он защищался, улыбаясь, и вдруг прижался ко мне; я оттолкнул его и бросился вон. Он упал на мою постель, поджав ноги, и, казалось, застыл в ожидании, с открытым ртом и устремленным вниз взглядом.

Я в ярости закрылся в ванной, принял ледяной душ, постоянно кашляя, чтобы успокоиться. Когда я вернулся, он сидел на кровати, спокойный, готовый уйти; он смотрел, как я одеваюсь, не меняя спокойного выражения лица, и пошел вместе со мной к администратору, который насмешливо поглядывал на нас, пока я расплачивался.

Не так-то просто путешествовать по чужой стране в обществе молодого человека. Пытаться смотреть на мир его глазами, дышать его носом, желать его кожей и членом – утомительно, все это изнуряет, и я часто спрашивал себя, как поступают учителя, чтобы поставить на место учеников, которым они читают книги и с которыми отправляются путешествовать в мир идей. Может быть, после всего, что у них было, они даже не задумываются над этим. Или относятся к этому с юмором. Или выбирают для удобства следующий прием: сурово относятся к ученикам, чтобы показать ту дистанцию, что разделяет их – дистанцию, которую я сразу же попытался сократить в случае с Луи? Ученики, учителя… В тот день я мысленно возвращался к ним. Любят ли учителя своих учеников? Ревнуют ли они их красивые и стройные тела, их любовь, их силу? Хотят ли их? Возможно. Я вспоминал молодую учительницу, преподававшую латынь в выпускном классе, уверявшую меня, что в течение урока она вынуждена несколько раз выбегать в туалет, чтобы мастурбировать там – настолько сильно ее возбуждали мальчики и особенно их взгляды, направленные на нее, ощупывавшие и изучавшие. Другой мой знакомый, поступая еще более глупо, под предлогом присмотра за половым воспитанием учеников не переставал ощупывать девочек. Третий подглядывал за ними. Четвертый приглашал их к себе и признавался, что хочет их. Но безумие или извращение, наивность или глупость, это всегда – желание, которое дает о себе знать, растущее и превозмогающее все остальное, это – царящее в теле зло, прячущееся в его жарких уголках. Оно давало о себе знать, когда, запирая на перемене дверь классного кабинета изнутри, Жюльен Боннас вставал на колени и обнюхивал стулья, на которых сидели девочки. Когда Мартина Энже выбегала в туалет с отчаянным видом. Когда старый Жос лазил носом в нижнее белье в раздевалках спортзала. Всегда и повсюду это было проявлением желания, ужасного властителя мира, захватывавшего все новых рабов.

Но страдать в рабстве ради других и себя самого? Я не хотел этого. Мы говорили с Луи. Я был удивлен прозрачным тоном его голоса. Обычно он бывал так молчалив! И в то же время я был начеку, наблюдая за любопытством мальчика, который живо интересовался зрелищем вокруг, домами, полетом цапель над болотом. Он спрашивал. Я чувствовал, что он доверяет мне. И мое чувство стыда было отнюдь не самым мелким в ряду угрызений совести и давившего на сердце груза, когда я видел, как мой сын полностью отдается спокойным мгновениям счастья. Смотреть глазами юноши – значит видеть утомительные и одновременно привлекательные пятна, которые я наблюдал в течение целого дня. Из Беердорфа мы поехали по дороге, обсаженной тополями и ивами с белой листвой, и вернулись в город на исходе дня. Я оставил машину у собора, и мы пешком бродили по кварталу, в котором уже вспыхивали огнями витрины магазинов.

III

В понедельник утром мы вернулись в Л., как раз к тому времени, когда Луи должен был идти в школу. Анна ждала нас, она принялась бесстыдно изучать взглядом обоих. Луи взял книги и ушел. Я сел в кресло в гостиной и начал лениво поглаживать бороду. Анна встала передо мной.

– Выглядишь довольным, – сказала она.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты должен был привезти его вчера вечером.

– И что?

– Ты сволочь, Александр. Я так хочу донести на тебя!

– Ты сама не делала ничего предосудительного?

– Мне все равно. Я охотно согласилась бы испортить фигуру и провести несколько месяцев в тюрьме, только чтобы ты заплатил тем же.

– А Ив Манюэль тоже сядет?

– Я тебя ненавижу, Александр. Ты грязная свинья.

Она ненавидела меня. Она ревновала. О, всеблагой Господь! Она дрожала, и чем сильнее в ней бушевал гнев, тем больше радовался я, спокойный, уверенный в себе и забавлявшийся спектаклем, который разыгрывала передо мной моя безумная супруга.

– Чем ты занимался эти два дня?

– Мы гуляли.