Искупительное деяние, стр. 2

– Это не то, что вы думаете, – начала было она, – это не…

– Это власяница! Я видел!

– Что ж, к чему отрицать, это так. И что из того? Запрещено иметь власяницу?

– Но это инструмент пытки. Он не применяется уже много веков.

– Надо думать. – Розоватый огонь пробежал по ее чертам.

Это был знак: жизнь возвращалась к ней.

– Раз так, что ж, признаюсь. Я виновна. И должна понести наказание. Я плачу за преступление, которое совершила.

– Что такое? Какое преступление?

– Я недостаточно любила свою мать. И теперь расплачиваюсь за это. Очень просто.

– Но вы вовсе не платите, несчастная!

– Да откуда вам знать? Не успели приехать, никого здесь не знаете, меня уж точно, и беретесь учить меня, словно я ваша прихожанка. Вам не кажется, что это смешно? Если хотите знать, я начала с иголок. После смерти матери – сразу же. На протяжении многих лет я знала, что уделяю ей мало внимания, не навещаю ее, не помогаю, а ведь она жила на крохотную ренту, тогда как я неплохо зарабатывала. Впереди еще много времени, говорила я себе, настанет день, мы встретимся, и я смогу сказать ей, что люблю ее и всегда любила. И доказать ей это. Но здоровье ее пошатнулось, и я не успела. Она скончалась в одночасье. В день похорон я вонзила себе в грудь иголку, чтобы наказать себя за то, что заставила мать страдать и умереть в одиночестве.

– И продолжаете этим заниматься?

– Одна иголка, две, три – поверьте, это было ужасно, к тому же я увеличивала сеансы. А как-то раз в лавке старьевщика обнаружила то, что вы у меня увидели, купила за несколько грошей и стала пользоваться. На Пасху будет уже два года. Знаю, это меня убивает, но без этой боли хотя бы день мне невмоготу.

Почему она мне все рассказала? Она явно не в своем уме, раз доверяет такое постороннему человеку, к тому же так естественно и искренне. В этом холодном озерном крае подобные вещи не так уж редки, мне ли было не знать этого, но обычно люди исступленно оберегали тайны подобного рода от посторонних. Епитимья, не наложенная священнослужителем, без исповеди, путем прибегания к непосредственной физической боли. Я вгляделся в нее: стоявшая передо мной молодая женщина явно не была избранницей Господа. Впалые покрасневшие щеки, подрагивающая шея, круглые груди – которые она протыкала! – и мерзкий спортивный костюм. Тонкая чувственность жила в этом теле, еще более волнующая оттого, что ее прятали, голос был низким, манера говорить медленной, в ее повадках и движениях ощущались трепещущая грациозность и некий нервный импульс.

На какое-то время я был покорен ее очарованием. Мне даже показалось, что и она разделяет мое состояние, словно признание, сделанное ею, ввело ее в смятение, от которого взгляд ее стал убегающим, а черты исполнились некой слегка банальной мягкости, воздействовавшей на меня.

– Не слишком ли вы шокированы? – вперив в меня свой блестящий взгляд, поинтересовалась она.

И тут я понял ее игру. Именно признание повергло ее в такое смущение. Ей доставляло удовольствие наказывать себя столь жестоким образом, но еще большее удовлетворение она испытала, поведав мне об этом во всех деталях. Она стала дрожать, лицо ее как-то сжалось, на лбу и в уголках губ выступил пот.

– Вы мне не верите. Хотите покажу вам… иголки?

Не успел я отказаться, как она уже подошла к низкому столику возле постели, открыла ящичек и вынула оттуда три длинные иголки, чьи острия сверкнули в свете лампы. Но я бросился вон из комнаты и спустился к себе. Сожаление от того, что пришлось покинуть ее, охватило меня позднее.

На следующий день за ужином ничто не напоминало о произошедшем между нами накануне. День у меня не задался, я шлялся по городу: по правде сказать, там и смотреть-то было не на что, единственная его улица – Озерная – была нарядной и мрачной одновременно. Я заглянул в несколько лавок, чуть было не купил наручные часы, отведал кофе в каждом из трех кафе, в чайной прочел местную газету – поскольку я не обращал никакого внимания на посетительниц, они весьма недоброжелательно поглядывали в мою сторону. Вконец измотанный, к шести вечера я вернулся в пансион и только тут отдал себе отчет, что все эти часы, не принесшие ничего, кроме усталости, я переживал из-за вчерашнего глупого инцидента.

Как и накануне, за ужином мы сидели друг напротив друга; ужин был в разгаре, собравшиеся за большим столом постояльцы увлеченно жевали; какова же была моя радость, когда я увидел, что Паула дожидалась моего появления, чтобы приняться за еду, и встретила меня улыбкой сообщницы.

Я только боялся, как бы к концу трапезы она под предлогом усталости не скрылась. Но нет, когда мы заканчивали с обильным десертом г-жи Коли, она предложила:

– Вы не составите мне компанию? Еще не поздно, весенний воздух так приятен. Ходьба будет расплатой за гурманство.

Я ухватился за приглашение и вышел вслед за ней. Какое-то время мы шли по единственной улице города, затем оказались на тропинке, спускающейся к берегу озера, где вечерняя тьма уже начала заволакивать бетонную облицовку берегов и ящики с геранью. Было тепло, вода в озере была такой прозрачной, дул порывистый ветерок, за нашими спинами остался этот ужасный городишко… И тут мысль об иголках, которыми Паула протыкала свою плоть, предстала мне в каком-то ином свете, не ужаснула, а, напротив, показалась весьма притягательной. А заодно и мысль о власянице со следами крови то ли живота, то ли лона. А может, она не совсем нормальная? Что ж, возблагодарим Господа, что он печется о том, чтоб мы не умерли со скуки. Да, она не в себе, решил я, и Бог позволил мне оказаться рядом с единственным существом на этом побережье, с удовольствием рассказывающем о своих терзаниях. Предадимся же этому счастью.

– Вы так мило улыбнулись мне за ужином, – проговорил я, пытаясь в свою очередь улыбнуться.

Теплый ветер подталкивал меня и к другим словесным реверансам.

– Что ж, рада, что вы заметили. Улыбаться – первое из искупительных упражнений, – проговорила она словно для самой себя и повторила: – Искупительных…

Я невольно выказал беспокойство, поскольку, выдавив из себя улыбку, она проговорила с расстановкой:

– Не показывать, как тебе больно. Продолжать жить со спокойной душой и невозмутимым лицом. В любом случае никакая телесная боль, испытываешь ли ты ее сам или испытывает ли ее кто-то на твоих глазах, не может сравниться со страданием, которое ты причинил другому существу. О, я знаю (она встряхнула головой, волосы разлетелись), все, что я вам говорю, – смесь трактатов по умерщвлению плоти с моим собственным опытом. Это должно показаться вам таким величественным при столь чудесной погоде. Но вам не стоит беспокоиться по моему поводу. Я теперь очень счастлива.

– А теперь, как вы выразились, эта ужасная… вещь на вас?

– Да, на мне.

Наверное, я помимо воли своим видом выказал, как мне не по себе от этого; она взяла мою руку и стала прикладывать ее поочередно к своим бедрам, животу, а затем ниже.

– Вот потрогайте, это вовсе не так ужасно.

Она направляла мою руку, с нажимом водила ею поверх шерстяного платья. Я ощутил под пальцами узкий ремешок, которым были обхвачены ее бедра, чтобы удержать между ног орудия пытки.

– Видите, – все улыбалась она, – я вам не солгала. Я надела его на ужин. И не сниму всю ночь, если вы считаете, что я должна не спать и страдать.

Мне вновь стало не по себе. Дрожь охватила меня перед этой чудовищной ложью.

– Но я ничего не считаю! – прокричал я. – Я ничего от вас не требую!

У меня было только одно желание – оставить ее раз и навсегда и пусть ломает эту комедию перед самой собой.

Она, должно быть, предвидела мою реакцию, поскольку внезапно навалилась на меня с воплем:

– Я больше не могу! Помогите!

Мы вернулись в пансион. По дороге я взял ее под руку, мы шли молча, у меня было ощущение, что со мной куда более молодая, чем на самом деле, женщина, такой она была невесомой и почти призрачной.