О чем знаешь сердцем (ЛП), стр. 35

Я мотаю головой.

– Мы поцеловались, и это было… и я… – Спотыкаюсь на очередном всхлипе и роняю подбородок на грудь.

Голос Райан становится мягче.

– Мы ведь с тобой уже говорили, это нормально – чувствовать…

– Нет, – говорю я, поднимая лицо.

– Да, Куинн. Ты должна мне поверить. Вы с Трентом…

– Дело совсем не в этом!

Резкость моего восклицания удивляет нас обеих, и Райан замолкает, оглядывая меня, мои заплаканные глаза и вздрагивающий подбородок.

– А в чем? – наконец спрашивает она. Медленно, словно боится ответа.

Я сглатываю слезы, которые вместе со страхом перед тем, что она подумает, застревают у меня в горле.

– Я сделала одну ужасную вещь, – шепчу и, чтобы не смотреть ей в лицо, опускаю взгляд на свои перекрученные на коленях руки. – То, что нельзя было делать, и теперь…

Моя ладонь закрывает рот, сдерживая всхлип и слова, которые я обязана произнести вслух.

Райан фиксирует взгляд на моих глазах.

– Что именно? Расскажи мне. Что бы там ни было.

Долю секунды я колеблюсь, а потом делаю, как она попросила.

Я рассказываю ей обо всем, начиная с написанного мною письма. Рассказываю, сколько дней я ждала ответ, сколько ночей искала его. Рассказываю о блоге Шелби и о том, как в конце концов я его нашла. О том, что я не собиралась знакомиться с ним, но, когда это произошло, захотела узнать его ближе. И о том, что теперь, зная его, я меньше всего на свете хочу причинить ему боль. А потом я рассказываю ей о нашем сегодняшнем поцелуе. О том, что я почувствовала, о том, что он заметил, что я сдерживаюсь, о том, как потом он просил меня ни о чем не жалеть. И, выговорившись, поднимаю на нее взгляд.

После того, как у меня заканчиваются слова, моя сестра очень долго молчит. Я сижу на ее кровати, вокруг – скомканные салфетки, и с опухшими глазами жду, когда она успокоит меня, скажет, что все будет хорошо, что он поймет, или что все не так ужасно, как кажется, но она молчит. Вздыхает глубоко и смотрит на меня так, словно сожалеет о том, что собирается мне сказать.

– Ты должна рассказать ему.

– Знаю. – Признание вызывает новый поток слез, но Райан продолжает.

– И не только потому, что он заслуживает знать правду. Рассказать ему – это единственная возможность сделать настоящим то, что есть между вами – чем бы оно ни было, и если ты этого хочешь.

Она смотрит прямо на меня, ее глаза серьезны.

– Но сперва ты должна решить, чего именно хочешь. Думаю, ты уже на полпути к этому, но…

Сделав паузу, она сжимает губы, а потом произносит нечто такое, что в потаенных глубинах души я знаю сама.

– Если ты хочешь открыться Колтону, то сначала ты должна отпустить Трента. Позволь ему остаться частью того, кто ты есть – твоей первой любовью, твоими воспоминаниями, твоим прошлым. Но отпусти его, – говорит она тихо. – Только так ты сможешь быть здесь и сейчас. 

Глава 25

И вы бы смирились со сменой времен года вашего сердца, подобно тому, как принимаете смену сезонов, проходящих через ваши поля. И наблюдали бы с безмятежностью за зимами ваших печалей.

    Халиль Джебран

Завязав шнурки, я встаю. Смотрю на свое отражение в зеркале. Дышу. А потом позволяю себе перевести глаза на фотографии, на которых мы с Трентом. Я рассматриваю их, следуя взглядом по раме к висящему рядом с ними цветку, который он мне подарил. Высохшему, поблекшему. Делаю еще один глубокий вдох, протягиваю ладони и как можно нежнее обнимаю его.

Я опускаю глаза на картинку, которую вырезала из журнала Райан. На сердце в бутылке, выброшенной на пустынный пляж, и вспоминаю, что сказал Колтон о своих кораблях – что он больше не хочет строить их, потому что им никогда не увидеть океан. И внезапно понимаю его.

Я чувствую то же самое.

Выскальзывая за дверь, я стараюсь не шуметь, потому что мне нужно сделать это одной. Ноги выносят меня на крыльцо, на дорогу, и я вновь начинаю дышать. Мое сердце вновь начинает работать.

Мои ноги приходят в движение, поочередно отталкиваясь от земли, но в конце подъездной дорожки я останавливаюсь. Дышу. А потом сворачиваю на дорогу, которую столько времени избегала. И бегу по ней, по дороге, которая стала нашим началом, к месту, которое, как мне казалось, стало моим концом.

Я так давно не была здесь, что поначалу все выглядит незнакомым. Деревья стали выше, виноградная лоза разрослась. Но я знаю эту дорогу. Знаю, где она делает поворот. Знаю место, где вдоль ограды и в поле росли дикие подсолнухи.

Где они растут до сих пор.

Такие яркие под летним небом, они покачиваются на ветру. Я останавливаюсь, и мне почти удается услышать его голос.

Эй! Постой!

Я закрываю глаза и вижу его, как он стоит там, улыбаясь, и держит в руке цветок. Но потом это воспоминание выталкивает другое. Разбитая ограда, огни сирен, брызги крови и лепестки на земле.

Я открываю глаза и снова оказываюсь в настоящем, где на земле нет шрамов, а за восстановленной оградой растут подсолнухи, высокие и прекрасные.

Не сводя глаз с золотистого поля, я поднимаю руку, в которой держу высохший цветок, над головой. И смотрю, как склоняются, колышутся высокие стебли, пока растираю в пальцах хрупкие лепестки и отпускаю крохотные частички парить на ветру. Все наши первые мгновения, все последние. Все, что было меж ними. Они кружат в невидимых потоках, танцуют, а потом один за другим исчезают и переносятся в место, частью которого останутся навсегда. 

Глава 26

Страх парализует. Это первая из причин, по которой реципиенты не пишут родным доноров. Они боятся каким-то образом причинить им боль или ущерб, напомнив о смерти любимого человека, не понимая при этом, что боль утраты остается с семьей умершего навсегда… Вторым препятствием является время, необходимое для того, чтобы пациент оправился – физически и морально. Во избежание отторжения реципиенту приходится принимать огромное количество медикаментов. Подбор дозировки и процесс привыкания может затянуться на несколько месяцев, если не лет, что причиняет душе и телу колоссальный урон.

    Карен Ханнас «Почему они не пишут?»

Когда я останавливаюсь напротив проката, страх завязывает мой желудок тугим, тяжелым узлом. Я заставляю себя выбраться из машины. Дверь проката, прижатая кислородным баллоном, широко распахнута, висит табличка «открыто», но, заглянув внутрь, я вижу, что за стойкой никого нет. И мнусь на пороге, пока в голове кружатся сказанные моей сестрой слова.

Ты должна рассказать ему. Он заслуживает знать правду.

Все это я знала и раньше. Я молчала из страха потерять его, но сейчас, стоя в дверях проката, я понимаю, что еще сильнее боюсь причинить ему боль. Моя решимость начинает осыпаться, когда я представляю, каким станет его лицо после моих слов, и мне приходится собрать в кулак все свои силы, чтобы не растерять ее. Спустя долгое мгновение я делаю глубокий вдох и, перешагнув порог, захожу внутрь, где в лучах полуденного солнца сияют чистотой стойки со снаряжением, а под потолком, обдувая меня уже привычным запахом пластика и неопрена, лениво кружится вентилятор. Я оглядываюсь. Жду, что вот-вот из подсобки появится Колтон с широкой улыбкой на лице и охапкой спасательных жилетов в руках, но он не выходит. Никто не выходит.

Я делаю несколько робких шагов в сторону подсобки и вдруг за гулким шорохом вентилятора слышу голос.

– Ты прекратишь или нет? – Это Колтон, но из-за того, как резко он отсекает слова, его голос почти неузнаваем. – Я совершил ошибку, – произносит он. – Хватит уже об этом.

Я застываю на месте.

– Колтон, пожалуйста, не злись на меня. – Второй голос принадлежит Шелби, и он тоже повышен. – Я просто хочу убедиться, что ты осознал: тебе нельзя совершать такие ошибки. Как только ты начинаешь пропускать прием лекарств, то сразу, в ту же секунду, возникает риск отторжения. Как ты не понимаешь? Ты можешь умереть.