Танец с огнем, стр. 78
Глава 24,
в которой тесно соседствуют начало и конец, радость и трагедия. Не так ли и в нашей жизни?
Ласточки, которые издавна гнездились под крышей усадебного дома, в своем стремительном полете то и дело залетали на веранду и тут же вылетали обратно. Как будто звали куда-то. Иди-и-и! Иди-и-и!
Илья допил чай и решил послушаться ласточек и прогуляться в Торбеевку. Последние годы он писал в основном пейзажи, хотя его первой и основной любовью оставались портреты. Но кого нынче писать в Торбеево? Живут вместе два старика с закончившимися фактически историями… Даже слуги и те состарились. Молодой управляющий? Да больно уж у него рожа паскудная… Илье давно хотелось написать девушку или молодую женщину с умными глазами. Крестьянку? Учительницу в четырехклассной Торбеевской школе? Может быть, почтарку?
Не важно. Воскресный день выдался не слишком жарким, белые крутобокие облачка резво плыли с запада на восток. «Прогуляюсь по деревне, – подумал Илья. – Может и встречу свою модель»
Единственная настоящая улица Торбеевки одним концом почти сбегала к Оке, а другим упиралась в церковь св. Николы, стоящую на взгорке. Илья, сделав полукруг, чтобы взглянуть на свой любимый дуб, испокон веку росший посреди гречишного поля, шел со стороны церкви, и еще издали и сверху увидел беспорядочное скопление людей, похожее на разворошенную муравьиную кучу. Ничего определенного внутри этого скопления различить было нельзя, но сердце почему-то нехорошо стукнуло в ребра. Илья Кондратьевич подхватился и ускорил шаг.
В любом ремесле у мастера есть деяния любимые и нелюбимые. К примеру, некая швея с удовольствием кроит и шьет платья и блузки, но при том терпеть не может обметывать петли и подрубать подолы.
Отец Даниил любил отпевать и не любил крестить младенцев. О причинах своих предпочтений никогда особо не задумывался, но если б вдруг задумался, то вышло бы все, скорее всего, просто и незамысловато: на покойников скупиться по обычаю не принято, а на крещении многодетные крестьяне всегда стремятся разжалобить и сэконономить. К тому же живые младенцы вечно вертятся и орут, а покойники (да хоть бы и те же самые младенцы, когда их заберет лихорадка или иная какая-нибудь хворь) лежат себе в гробах спокойно и благочинно.
Впрочем, этот младенец не орал и даже не вертелся.
При том не спал. Внимательно смотрел из тряпочного кулька круглыми глазами и молчал.
– Чего ж Мартын не пришел? – строго спросил у Тани отец Даниил.
– А я ему не сказалась, – ответила Таня, глядя исподлобья и шумно, со свистом дыша. – В отъезде он. А сам не велел мне…
– Что не велел? Младенца крестить?! – несказанно удивился Даниил.
– В Торбеевку идти. Дома хотел крестить, в лесу. Или уж к Флегонту, в Черемошню.
– Что за блажь твоему отцу пришла? – неприязненно поморщился священник. – Чин крещения в церкви положен. Так тому и быть. Но кто же восприемником?
– Некому. Вас прошу, святой отец, – потупилась Таня.
Отец Даниил кивнул – для крещения мальчика достаточно крестного отца.
Пыльный солнечный луч, пробравшись в крохотное окошко, лег на шитый бисером покров – лик Богородицы Казанской, изображенный на нем, слегка разгладился и посветлел, но все равно остался каким-то хмуроватым. То ли скудное убранство деревенского храма не нравилось Марии, то ли скороговорка, которой батюшка, внушительно хмуря брови, читал положенный чин. Поповичи приготовили купель; старший, с кувшином воды, зацепил подрясником напольную вазу с васильками и колосьями, дернулся – подхватить, и расплескал воду. Отец Даниил, не глядя и не меняя ритма речи, припечатал его короткой фразой совсем не по-церковному. И, обмакнув большой палец в купель (не холодна ли вода), сноровисто подхватил младенца – за спинку одной рукой, под попку другой… Вздрогнул, решил что померещилось. Бывает же… Нет, ну бывает же такое искушение! И где? И когда? Над освященной купелью помстилось – внимательно глядящий на него младенец хвостат и даже вильнул хвостиком!
Привычной к младенческим телам ладонью отец Даниил развернул ребенка и почувствовал, как кровь толчками прилила к лицу: мальчик действительно имел слабо шевелящийся хвостик!
Некоторое время в церкви царило молчание. Дьячок и две церковных старушки застыли с открытыми ртами. Младший из помогающих отцу в церкви поповичей медленно пятился задом к выходу – ему не терпелось, не дожидаясь конца обряда, поделиться потрясающей новостью с семьей и всеми, кто согласится слушать. А уж слушатели-то наверняка найдутся, ведь каково событие: у лесной ведьмы чертяка с хвостом родился!
– Это что ж такое? – спросил наконец у Тани отец Даниил, понимая прекрасно, что никакого ответа на этот вопрос у женщины нет и быть не может.
– Таким уродился, – Таня пожала одним плечом, второе, из-за горба, осталось неподвижным.
В голове священника быстро промелькнули дикие, еще семинарских времен россказни о том, что рожденные от нечистой силы младенцы орут и свирепо брыкаются при приближении к церкви, не выносят святой воды, а крестильная купель для них – все равно, что бочка с кипящим маслом…
Сын Тани в церкви чувствовал себя вполне спокойно, следил за пламенем многочисленных свечей и пускал крупные, медленные пузыри.
– Крещается раб Божий Владимир во имя Отца аминь. И Сына аминь. И Святаго духа, аминь.
Мокрый Владимир спокойно висит в руках у священника (Хвостик, хвостик! – чуть подергивается, ей-же-ей…), потом внимательно слушает песню Симеона Богоприимца, сопровождающую воцерковление – через южные ворота в алтарь, выход через северные ворота. Таня стоит в притворе, ждет, пока над ней прочтут очистительные молитвы – родившая женщина считается у православных нечистой…
«Даже не пискнул ни разу!» – думает отец Даниил, передавая новокрещенного Владимира матери и принимая от нее три рубля – плату за совершение обряда.
За воротами церкви – невнятно гомонящая толпа.
– Чертяка! Чертяка с хвостом! Ведьма! Чертяку родила! С безумцем венчалась, а кем допрежь путалась? С чертом лесным! Небось у тебя-то тоже хвост есть?! Покажи-ка! Утопить его как кутенка в бочке, а не крестить! На всю деревню беду своим ублюдком наведет! Ведьма проклятая!
Таня привычно поморщилась и пошла прямо в толпу – ждать или как-то обходить собравшихся людей у нее, с ребенком на руках, просто не было сил.
– Уби-или! – истошный крик, донесшийся вместе с ветром, смешавшийся с визгом летающих вокруг колокольни стрижей, подстегнул Илью. Он побежал.
Таня лежала в пыли – маленькая, скорченная, горбом вверх, похожая не на человека даже, а и вправду – на нечисть лесную или уж на мертвое чудище из «Аленького цветочка». Во всей ее позе было что-то окончательно неживое, выраженное настолько сильно, что трудно казалось и представить себе, что вот только что этот человек жил, думал, действовал. На виске небольшая вроде бы ссадина, да струйка крови с разбитой губы. Тут же валяется несколько камней, один из которых… Мальчишки с белыми, мучнистыми лицами попрятались за заборами. Большинство взрослых стояло в тупом оцепенении.
Сходство с героем Аксаковской сказки еще усиливало то, что последней волей и движением погибшей было – прикрыть собой и охранить сверток с младенцем.
В тишине раздался вопросительный младенческий писк.
– Надо чертеныша вслед за маткой его отправить!.. Правильно, пока не поздно!.. Пусть к отцу своему хвостатому идет!.. А не то ведь вырастет и всем без разбору за мать отомстит!.. Как же? – крестили ведь его!..
Дальше криков дело не идет. Одно дело – издалека бросить камень в привычную уже мишень, и совсем другое…
– Ишь, пищит, чертово отродье! Мамку-ведьму зовет… Нечисть хвостатая, к черту его отправить!
Дотронуться невозможно, но какие-то руки уже потянулись к камням.