Танец с огнем, стр. 102
– Господи, Любовь Николаевна, как же я вас ненавижу! – с трудом выговорил Александр и прижал к горлу обе руки, как будто его что-то душило.
– Не волнуйтесь, Александр Васильевич, развод я вам, конечно, дам, – успокоила его Люша. – Правда, по условиям завещания моего отца, если вы меня бросаете, так и доход с его состояния вам более никакой не положен. Не совсем понятно, на что вы дальше будете жить, ведь, в отличие от меня, танцевать на столах вы, кажется, не умеете. А Юлия, даже если и сменит гнев на милость, очень любит мужчин с достатком. Мне-то князь Сережа нравится за легкий нрав и обаяние, но ей, я подозреваю, в нем милее другое… Но ничего, я думаю, вы как-нибудь непременно выкрутитесь…
– Я не могу, не могу, не могу! Я прямо сейчас сойду с ума, умру, грянусь об землю, превращусь в нечисть лесную и сбегу…
– Ты можешь, – сказал Аркадий и обнял ее, приподняв и прижав к себе так, как она несколько часов назад прижимала к себе Капочку. – Тебе все рады. Ты всем здесь нужна. Здесь Синие Ключи и Синяя Птица. Твоя лошадь все время стоит у тебя за спиной, как белое привидение. Я ее боюсь, мне кажется, она понимает все, о чем мы говорим.
– Голубка действительно все понимает. Она ждет, когда мы пойдем за Грунькой. Дай мне вина!
– Не дам. И кокаина не дам. И даже опия. И даже лавровишневых капель. Ты сильная и справишься сама.
– А почему тогда ты крутишь носом? Презираешь меня?
– Нет, я просто принюхиваюсь. От тебя пахнет детскими записючками…
– Ой, это Капочка! – засмеялась она. – Мне надо переодеться…
– Подожди немного, – сказал он и зарылся лицом в ее волосы.
Она не шевелилась и, кажется, беззвучно плакала. Он видел ее плачущей первый раз в жизни. Да она и сама не помнила свои предыдущие слезы. И были ли они вообще?
Глава 33,
в которой Аркадий Арабажин получает подарок, а Люша отдает старые долги
«… Адам, верь, со мной первый раз в жизни такое… Все и всё куда-то делись, как будто разверзлась земля и – провалились в какую-то трещину. Или это я провалился? И время тоже разверзлось, остановилось, ухватило себя за хвост…
Я – то ли умер, то ли наново родился.
Это счастье? Ты знаешь?
Соня, твой сын Боречка, тот, который еще родится – это оно? Ты знаешь, Адам?
Я же помню: были какие-то люди, политические системы, статьи в научных журналах, амбиции и обиды. У меня был роман с Надей Коковцевой. Еще был Максимилиан – существо из сфер. Куда он делся?
Что все это значит?
Абстиненция у нее была выражена очень сильно. По вечерам она грызла подушку, и буквально выла и кидалась на стены. Потом валялась на полу как тряпка, абсолютно без сил. Я просто сидел рядом и держал ее за руку. Днем – всем улыбалась, ни на что не жаловалась и не присаживалась ни на минуту.
Кто я? Где? Я то ли потерял, то ли нашел себя.
Пожелай мне сил и хоть немного мудрости.
Засим передаю привет и пожелания здоровья Соне, и Боречку от меня поцелуй.
Остаюсь твой растерянный друг
– Лукерья, немедленно перестань ее кормить! Феклуша, проверь ее карманы и все, слышишь – все! – отбери! Ее же несет уже третий день! Она жрет и срет практически одновременно, и даже на горшке что-то грызет!
Ладно, Атька ребенок, к тому же изголодалась, и вообще у нее всегда с мозгами насчет пожрать что-то было не в порядке, но вы-то – взрослые люди! Должны понимать! Лукерья, если ты сунешь ей еще один пирожок без моего разрешения, я разобью у тебя в кухне все горшки!
Гуляли по парку. Она куталась в серебристый мех и казалась нарядной печальной куклой. Остановились на берегу пруда. Красные листья клена, медленно кружась, падали на тонкий голубоватый лед.
– Смотрите, как горестно красиво! – сказала она.
– Ты чувствуешь себя гораздо лучше. И все прочее здесь тоже вроде бы вошло в колею. Я думаю уезжать. Завтра или послезавтра.
Она словно споткнулась на ровном месте, но тут же взяла себя в руки.
– Вы хотите уехать, Аркадий Андреевич? Что ж… Я понимаю…
– У меня в Москве множество дел, и все они меня заждались…
– Разумеется. А разве я – не дело?
– Дело, конечно. Но оно – закончено, – с почти нескрываемой горечью констатировал Арабажин. – И это не я, это ты так живешь. С детства, со времен своих картонных театриков. У тебя для каждого в жизни назначена роль. Моя роль – спасатель. Возник по надобности, прибежал, вытащил… А потом все, роль исполнена, могу быть свободен. Наступает время твоей настоящей жизни, страстей, искусства, общения с ворами, цыганами, улитками, князьями, Стражами Порога… Я – обыкновенный обыватель. И я здесь теперь более не нужен. Так что я пошел…
– Нет! Еще не пошел, – возразила Люша. – Ты, конечно, все равно уйдешь, я понимаю, у тебя в Москве пациенты и революция. Но еще не сейчас, потому что я тебе много лет должна, и больше не могу этого выносить… Помнишь, еще тогда, с баррикад… Ты меня спас, а я не отдала долг… Я помню отчетливо, как я тогда, в пятнадцать лет думала: я – это, конечно, не слишком дорогой подарок. Шикарно было бы подарить тебе булавку для галстука. С красным камушком. Но где же взять? Разве на Сухаревке украсть? Но времени нет. Придется так обойтись…
– Что ты несешь?! – Аркадий пятнисто покраснел.
– А то самое, – улыбнулась Люша. – Я ведь тебя еще тогда предупредила: помни, дядя, что Люшка Розанова долгов не забыва-а-ает…
В ней мгновенно изменилось все разом: взгляд, движения, тембр голоса. Она сделалась похожа на змею, встающую из корзины факира. Умом он прекрасно понимал, что это – цыганский гипноз в сочетании с еще какими-то мистериально-театральными методиками воздействия на психику. Но сделать ничего не мог. А хотел ли?
Ему стало холодно, а потом сразу без перехода – мучительно жарко. Ее расширенные глаза все приближались, пока не заполнили все поле его зрения.
По вершинам деревьев гулко промчался ветер. Закружились между стволами желтые листья и упали тяжелые холодные капли. Стало зябко, захотелось в комнату с печкой.
– Пойдем, – сказала она.
Он не противился.
На скошенном лугу серебрились сотни осенних паутинок. Она сняла одну из них пальцем и приложила к его щеке – диковинная ласка, странная, как и все в ней.
Они прошли сквозь вечную домовую суету, как нож сквозь масло – никем не затронутые. Он подумал, что у нее, наверное, есть плащ-невидимка и она незаметно накинула его на них обоих.
Огонь в камине. Запах дождя. Опущенные шторы. Мгновенно сворачивающийся и разворачивающийся клубок. Глаза смотрят то сбоку, то вообще снизу.
Он не знал правил игры. Что ему нужно делать? Ловить ее и пытаться ею овладеть? Наблюдать и ждать? Принимать какое-то иное участие в происходящем?
Если бы где-нибудь поблизости выдавали листок с либретто…
– Как ты жил без меня? – спросила она, немыслимо изогнувшись на краю кровати и неуловимо напоминая химеру с крыши парижского собора.
Ему показалось, что он угадал, чего она ждет:
– Мои дни медленно прорастали седым мхом. Ничего не случалось и не могло случиться.
– Да это же не ты! – рассмеялась она. – Ты вычитал это в каком-то поэтическом сборнике, или украл у Арайи…
– Точно, ты угадала. А кстати, где Лиховцев?
– Вероятно, в эгрегоре, – она подняла одну бровь.
– Ты любила его?
– Да, его любила, а тебя всегда хотела сожрать, целиком, с того самого дня в 1905 году, когда ты, морщась, промывал свою рану над тазом, а я украла у тебя куклу твоей умершей сестры. Ты знаешь, что я отобрала ее у Атьки с Ботькой, когда они подросли, а Капочке так и не отдала – у нее и без того много игрушек? Я спала с ней до самого отъезда…
– Мы квиты, потому что я тогда же украл твой дневник. Ты выронила его в моей комнате, и я из него узнал о твоей жизни. И потом так тебе его и не отдал…