Наваждение (СИ), стр. 158
Глава 59
В которой есть и прощание, и надежды, и наступает новый век
Последние дни старого года выдались дымными и теплыми. На улицах пахло мокрым углем. Адмиралтейская игла пряталась в облаках.
Софи сидела, опустив руки вдоль тела, смотрела на распятую на кресте рождественскую елочку. В Люблино ставили для детей огромную ель, всю укутанную ватой, гирляндами, серебристой и золотой мишурой, уставленную свечами и обвешанную хрупкими шарами, шишками, конфетами и засахаренными фруктами. Здесь, в Петербурге так, символ…
Несмотря на размеры, он всегда умел ходить бесшумно. Но она почувствовала его присутствие еще до того, как увидела и услышала.
Туманов стоял на пороге в мокрой волчьей шубе, с всклокоченными волосами и бородой. Некрасивость его казалась сейчас болезненной.
– Я… мы уезжаем днями. Прости, но я не мог…
– Правильно сделал, что зашел попрощаться, – бесцветно сказала Софи. – Проходи. Только, вот досада, мне сейчас надо будет уходить. У меня с братьями встреча. Гриша под новый год уезжает, так проще…
– Можно мне пойти с тобой? Я не стану мешать, даже говорить не буду, если запретишь…
– Не надо, Михаил, тебе не идет…
– Хорошо, не стану. Так – можно?
– Иди, коли хочешь. Я через четверть часа буду одеваться и поедем… Знаешь, я видела Ефима Шталь, твоего брата. Он сначала прислал мне отравленные конфеты, а потом мы помирились…
– Хочешь, я его убью? – серьезно спросил Туманов. – На всякий случай, покуда у него опять что-нибудь не поменялось…
– Нет, спасибо, не надо, – так же серьезно ответила Софи. – Пусть останется мне на память.
– Дуня говорила мне, что вы встретились…
– Отчего ты не сказал мне…
– Я бы сказал. Но ты не спрашивала. Ни имени, ничего. Я думал, ты не хочешь знать…
– Наверное, ты прав, и так все и было…
Они разговаривали из разных углов комнаты, и разлука раскинула между ними свою сеть. В ней увязало все.
Встречались на Масляном буяне, который представлял собою обширные амбары на берегу моря, в устье Пряжки у Матисова моста. Здесь разгружались с кораблей бочки с салом и с маслом, сюда же для виноторговца Шитта доставлялись бочки с коньячным спиртом. Весною и осенью приходили из Архангельска шняки (род парусных судов) с соленою трескою, семгой и камбалой.
В это время года здесь было пусто. Высились темные стены складов, валялись полузанесенные снегом разбитые бочки, налетал ветер с залива, нес снежную пыль. В переулках и тупичках между складами, где не было ветра, остро пахло морем.
Кроме братьев Домогатских, Григория и Алексея, были еще инженер Измайлов и Элен Головнина. На Туманова, который пришел с Софи, взглянули с удивлением, но из тактичности даже ничего не спросили. Элен (которую он не видел ровно десять лет, с того самого вечера, когда она явилась в игорный дом просить его оставить Софи, а он отдал ей векселя ее мужа) сняла перчатки, молча взяла в свои руки огромную кисть Михаила и ласково погладила ее, как гладят замерзших зверьков. Туманов ничего не сказал, но был тронут.
У Гриши были с собой небольшой кофр и гитара в чехле. Кофр нес Алексей и спорил с Гришей о Боге и революции. Туманову было странно такое прощание, но он невольно прислушивался, чтобы окончательно не увязнуть в своем.
– Ради одного человека стал бы Христос жертвовать? – спрашивал Алексей. – Вот вопрос, в котором вся ересь революции себя с полной силой проявляет. Для Христа ближний – один, единственный, с ним завет. Для революционеров – масса, народ, в ней человек теряется, может стать неважным. Вот – различие!
Элен, которая явно была согласна с Алексеем, невольно шагнула ближе к нему. Гриша, горячо возражая, тоже подался к брату, Софи – к Грише, стремясь еще побыть с ним перед разлукой. Туманов с Измайловым оказались сбоку, вместе.
Прочие же стояли плечом к плечу, обернув лица к морю. Перед ними все прерывалось. По сине-серому небу кровавым зайчиком прыгала северная, зимняя, вечерняя заря. Как будто кто-то расплескал в небе вино или кровь.
– Глядите, – сказал Измайлов Туманову. – Аристократы и петербуржцы. Апостолы наслаждения и боли. Ветер дует им в лицо и это правильно…
– А кому же попутный? – спросил Туманов.
– Не знаю, – Измайлов пожал плечами. – Наверное, плебеям, вроде нас с вами, или пролетариату. Ветер революции дует в спину, раздувает паруса…
– Мне лично дует в ухо… – сказал Туманов. – Очень противно. Потом на досуге решу, что это значит в рамках вашей аллегории.
После отогревались в дешевой чайной, где уже заранее чадно праздновали новый год, пахло простым весельем, кренделями, дешевой водкой и юшкой из разбитого носа.
– Может, куда поприличнее… – спросил Туманов у Измайлова.
– Не надо, опасно, – возразил тот. – К тому же, это глупо получится. Ведь здесь именно, тот народ, ради которого они…
Гриша достал гитару из чехла, тихо перебрал струны, запел. Брат и сестра подхватили.
Гул в чайной почти стих. Люди слушали, подперев ладонями щеки и думая каждый о своем.
– Я никогда не слыхал… Кто это сочинил? – тихо спросил Туманов.
– Пьер, мой муж, – ответила Софи.
Туманов скрипнул зубами.
Распрощавшись с Гришей и прочими, Туманов и Софи просто шли по улицам, избегая людных мест. Можно было взять извозчика, но в ходьбе имелась какая-то разрядка. Заходили во дворы, переулки, заглядывали в окна. Словно стремились за что-то удержаться.
В одном из дворов, похожем на огромный колодец, в подвальном окне, которое когда-то было заложено кирпичом, а теперь наполовину выкрошилось, в темноте, как в раме, неподвижно сидела молодая, остроухая, беременная кошка. У нее были желтые и чистые глаза, белый воротник. В ее позе – любое потребное количество надежды и горделивой трагичности одновременно. Что ее ждет? Кто ответит? Но она уверенно смотрела в мир и внутрь себя…
Туманов указал пальцем: рядом, стеною, почти невидно пробирался большеголовый серый кот, ветеран кошачьих боев и король помоек. Вся морда в шрамах, нету одного уха и половины хвоста. Он все знал о жизни… Кошка едва заметно скосила глаза и посмотрела на него…
– Гляди! – засмеялась Софи. – Это мы с тобою. Огромный помоечный кот и самоуверенная молодая кошка. Когда-то давно. Помнишь?
– Помню… – Туманов тоже улыбнулся. Пожалуй что, через силу.
Оба думали об одном, но никто не говорил первым.
Когда увидели вывеску, без претензий совершенно: «Гостиница Придорожная», переглянулись и свернули туда, не сказав ни слова.
В простом, почти аскетично убранном номере он посадил ее к себе на колени и долго держал, не отпуская. Служанка принесла заказанный ужин, но ни один из них даже не притронулся к еде. На столе, в бутыли синего стекла стояла еловая ветвь с одною ниткою серебряной мишуры.
– Если ты не хочешь, ничего не будет, – сказал он много позже.
– Ты же знаешь, что я хочу, – возразила она.
Простыни были влажными и холодными.
– Ложись на меня, – предложил он. – Я теплый, буду для тебя простынкой.