Наваждение (СИ), стр. 120
Прямо перед ним виднелась и отвратительно воняла распахнутой пастью морда огромного, вставшего на задние лапы медведя. Вокруг маленьких глаз зверя виднелись седые круги. Правый верхний клык был сломан у основания. Мишка сочувственно ворчал и пытался шершавым, похожим на наждак языком зализывать раны Туманова.
Эта картинка с добрым медведем, прогнавшим его мучителей, была в общем-то в стиле сентиментальных детских историй, и даже не слишком его удивила, но вот другая… От края поляны, путаясь в промокшем подоле юбки и удивительно расширив глаза, к медведю медленно, но решительно приближалась Софи Домогатская, размахивавшая сломанной еловой веткой. «Кыш, проклятый! – громко вещала она, по-видимому, всерьез рассчитывая испугать медведя, который на взгляд тянул в весе пудов на двадцать. – А ну, уходи отсюда! Слышишь, что тебе говорят?! Кыш тебе, нечисть толстозадая!»
«Ну, это уж точно… того…» – подумал Туманов и, уронив разом отяжелевшую голову, вновь потерял сознание.
Глава 42
В которой Николай Неплюев знакомится с энтомологической коллекцией барона Шталь, а Дашка с Кирюшечкой ведут наблюдение
Барон Евфимий Шталь с некоторым (вполне, впрочем, умеренным, ибо серьезно поразить барона было весьма затруднительно) недоумением смотрел на стоящего перед ним и переминавшегося с ноги на ногу гимназиста, на вид класса четвертого-пятого. Гимназист был самый обыкновенный, бледный, курносый, с просвечивающими оттопыренными ушами. Одет в форменную одежду казенных гимназий: серая шинель со светлыми пуговицами и синими петлицами, черная тужурка, лакированный ремень с пятеркой (номером гимназии) на пряжке. Синюю фуражку с белым кантом и посеребренным гербом из листьев лавра мальчик держал в руке.
Рядом с гимназистом стоял пожилой мужчина, очевидно, гимназический педагог, в форменном сюртуке и с отличиями чина на петлицах. На его золотых пуговицах виднелось изображение пеликана, выкармливающего птенцов – олицетворение полной и беззаветной отдачи знаний и сил своим ученикам.
Ефим едва заметно улыбнулся уголком тонких губ.
– Барон Шталь к вашим услугам. Так что же вам угодно, господа?
Пожилой учитель выразительно взглянул на воспитанника, видимо, в воспитательных целях побуждая того говорить самому.
– Я… видите ли… прошу прощения… – речь явно давалась мальчику нелегко. – Серьезно интересуюсь энтомологией… Сам собрал немалую коллекцию, разумеется, местных видов… Могу ли осмелиться просить вас… Слышал, что ваш батюшка, барон Шталь… то есть, я имел в виду старый барон…
– Ага! – догадался Ефим и улыбнулся уже полной улыбкой. – Так вы, значит, сами коллекционируете насекомых и где-то прослышали о коллекции моего отца. Так?
Мальчик радостно закивал.
– А как же вас зовут?
– Кока… То есть, простите, – Николай Неплюев, ученик четвертого класса пятой гимназии.
– Очень приятно, Кока… Вы ведь позволите мне так вас называть? (Николай опять закивал. При каждом кивке солнечный луч окрашивал его уши в нежный, ярко-розовый цвет.) Как я понимаю, вы желали бы прямо сейчас осмотреть коллекцию старого барона?
– Д-да… Если вы позволите… – мальчик с тревогой взглянул на педагога.
– Геннадий Владимирович Витольдов, – отрекомендовался тот в ответ на вопросительный взгляд Ефима. – Преподаватель естествознания в означенной гимназии. Смею вас уверить, что увлечение Николая Неплюева – вовсе не пустая блажь, я сам видел и его коллекцию, и сделанные им описания препаратов, и…
– Ни минуты в том не сомневаюсь, – вежливо прервал пожилого педагога Ефим. – Пожалуйста, пройдите сюда… А скажите, Кока, откуда вы узнали про коллекцию моего отца? – спросил он, усаживая гостей в просторной, весьма вольно обставленной комнате. – От вашего достойного учителя? Вы были знакомы с бароном, Геннадий Владимирович?
– К сожалению, я никогда не имел чести видеть коллекцию вашего батюшки и знать его лично, – откликнулся Геннадий Владимирович.
– Тогда что же?
– Мне тетя рассказывала, – улыбнулся Кока. – Когда я еще совсем маленький был. Но я запомнил. Она говорила, что там у вас есть вот такие жуки! – мальчик широко раздвинул пальцы.
– И вправду есть, – обнадежил его Ефим. – Целых три шутки. Если я правильно помню, они – из Африки… А как же зовут вашу тетю?
– Софья Павловна, урожденная Домогатская, – ответил мальчик. – Теперь – Безбородко.
Ефим длинно вздохнул и хрустнул переплетенными пальцами. Кока ничего не заметил, предвкушая встречу с африканскими жуками, но более наблюдательный Геннадий Владимирович с тревогой взглянул на хозяина особняка. Слава Богу, что он не отпустил воспитанника одного!
– Так что же, вы, Кока, значит…?
– Я – сын младшей сестры Софи, Анны Павловны Неплюевой, – уточнил гимназист.
– П-понятно, – процедил Ефим сквозь зубы. – Что ж, когда-то мы действительно были с Софьей Павловной… хорошо знакомы… Давайте пройдем к коллекциям… Только я прошу вас заранее меня извинить – вам придется наслаждаться их созерцанием без меня. У меня, к сожалению, дела, да я и ничем не смог бы вам помочь. Энтомология меня совершенно не увлекает, и я в ней ничего не понимаю… Ничего абсолютно… Пойдемте же, господа…
Спустя полтора часа Ефим осторожно приоткрыл дверь и заглянул в две смежные комнаты, где хранились обширные энтомологические коллекции его отца. Пожилой учитель стоял на коленях у стеллажа, Кока присел рядом на корточки и увлеченно тыкал пальцем в стекло.
– Смотрите, смотрите, Геннадий Владимирович! – громко восклицал мальчик. – Это же настоящая Acherontia atropos! Какой великолепный экземпляр!
Барон Шталь выдохнул сквозь стиснутые зубы и тихо прикрыл дверь.
Дашка всегда доподлинно знала, каким именно образом она хотела бы проводить воскресенье, день, который Господь законным образом определил всем людям, кроме евреев, для отдыха.
Кулек дешевых леденцов «Ландрин» в одном кармане, орешки в сахаре – в другом. Одеться по-праздничному. И неспешно гулять по праздному воскресному городу, фланировать под ручку с кавалером, глазея на окружающих, все подмечать, ловить на себе заинтересованные взгляды мужчин и мысленно показывать им язык. Где гулять – в общем, без разницы. Можно в Измайловском саду, там оркестр играет. Можно – по улицам, заглядывая в витрины. Больше всего Дашка любила толкучки. Не покупать даже (бывшая шляпница была в вещах непритязательна и предпочитала все самое простое и в количестве небольшом, чтоб глаз не путался), просто – поглазеть. Для пущего развлечения любила придумывать увиденным людям – «долю».
Вот – «холодный сапожник». Кожаная сумка с инструментом через плечо, мешок с кожевенным товаром и старой обувью, в руке – «ведьма» (палка с железной загнутой лапкой, на которую надевали сапог для починки). Целый день, в мороз и жару слоняется по толкучке, чинит быстро, кое-как, ведь клиента, скорее всего, больше не встретит… «Мастер, по всему видно, хороший, сноровистый, – решает Дашка. – Но, видать, пил много, теперь больной уже, вон лицо какое зеленое, а «хозяйчик»-то взял и на улицу выгнал…»
Вот – торговка сбитнем (теплая вода на патоке). Несет на спине медный бак, обвязанный старым ватным одеялом, от бака идет длинная медная трубка с краном. По поясу – деревянная колодка с ячейками для стаканов.
«Татарка! – определяет Дашка, заглянув в узкие, длинные, когда-то красивые, а теперь заплывшие и какие-то безнадежные глаза. – Муж, наверное, «князь», – старьевщик. А может, и нет никакого мужа. А дома, точно, детки малые. Сидят, боятся, ждут часа, когда мамка с толкучки вернется, пожрать принесет. Может, вкусненького чего… А осенью темнеет рано, ветер в окошко стучит…»
От своих собственных фантазий Дашка становилась растроганной, начинала не в шутку жалеть ею же самой выдуманных деток торговки, аж слезы выступали на глазах…
Но вот беда, этого любимого развлечения в Дашкиной жизни почти не случалось. Когда была девкой, мать на улицу не пускала, находила в булочной чем заняться, да с братцем-сестрой нянчиться. После, «шляпницей» – по воскресеньям в «мастерской» самая работа и самый выгодный, щедрый клиент. Уже потом, когда стала «приличной», вышла замуж, тоже особо не разбежишься – детки, торговля, да и муж… Гуляние по улицам казалось ему занятием утомительным и бесцельным. «Только башмаки без толку стаптывать, – говаривал он в ответ на предложения жены (чем приводил последнюю в бессильную ярость). – Что мы с тобой, молодые, что ли? Нам бы уж полежать в день отдохновения после трудов праведных… Или вот, хочешь, давай в дурака подкидного сыграем?»