Глаз бури, стр. 90

Даша поежилась, привычно спасаясь от страха гордой мыслью о банковском счете. Поглядела бы Лизавета. А то все: дура, дура. Сдохнет, поди, от зависти… Тут она снова вздрогнула, вспомнив, что удав ждет от нее отчета, и торопливо принялась излагать.

Густав Карлович слушал, почти не задавая вопросов. Стенографировал сам: всегда предпочитал на подобных встречах обходиться без лишних людей. Понемногу разворачивалась перед ним картина жизни в Доме Туманова – широкая и весьма интересная. Дарья Поликарповна, при всей недалекости женского ума, многое замечала и даже умела делать кое-какие выводы.

– …Неладно везде. Он ведь, сами знаете, что задумал: все мануфактуры чтоб его и Мардаринский торговый знак откупить. Господин Измайлов нынче у меня были, жаловались. Если б, говорят, все получилось, в большие бы промышленники вышел! В такие, каких по Петербургу и десятка не наберется. Тогда б уж никто не спросил, из каких ты, Михаил Михайлович, и откуда капиталы твои. Да вот, кто-то взял и перерезал! А теперь… теперь боюсь, бросит он его, Измайлов-то. Они все ведь как…

Даша запнулась, удерживая всхлип. Хозяина ей было ужасно жалко.

Густав Карлович бросил на нее острый заинтересованный взгляд.

– Что, так все плохо?

Даша, опомнившись, замотала головой:

– Нет, нет! Чтоб Туманова свалить, это ж силы нужны нечеловеческие… – мысль о том, что она, может быть, именно на такие силы работает, ей в голову упорно не приходила. – Это просто полоса у него такая… худая. Вот и с Софьей Павловной…

– Тоже неладно?

Даша горестно вздохнула.

– Бросит она его. Не нынче, так завтра.

– Как Измайлов?

– Да что вы! – редкостный случай: кролик перед удавом позволил себе слегка возмутиться. – Нешто она такая? Она… Мне вот Иосиф рассказывал, до того еще, – на пухлых губах мелькнула тень улыбки, снисходительной и любовной, – про волчью стаю. Там непременно есть вожак: либо волк матерый, либо волчиха. А чтобы сразу двое, того нельзя. Хорошо, говорит, коли живы останутся…

– Это как раз очень понятно, – пробормотал Кусмауль, стремительно покрывая страницу блокнота стенографическими крючками и завитушками.

Вот уже почти четыре месяца разворачивался перед ним этот бестолковый спектакль, вполне в духе истерической русской драматургии. Вернее – четыре месяца с тех пор, как на его сцену выступила и тут же заняла место главной героини Софья Домогатская. Действующие лица, включая Туманова, эту самую Софью, Иосифа Нелетягу и еще одного, до сих пор прячущегося в тени, но почти уже Кусмаулем вычисленного – все они принадлежали к противоположной и глубоко чуждой Густаву Карловичу человеческой породе. Они раздражали его и приводили в недоумение. Но странное дело: он их не осуждал. Напротив, чувствовал симпатию и даже некое родство. Даже с Тумановым. Особенно – с Тумановым!..

Следуя правилу: никогда не оставлять вопросов без ответа, он попытался разобраться, в чем тут дело – и, кажется, понял. Все эти люди жили. Отчаянно, взахлеб, неистово заполняя каждую секунду своего существования действиями и чувствами, часто парадоксальными, иногда – самоубийственными. Жили так, будто больше смерти боялись остановиться хоть на миг, посмотреть на себя сверху и увидеть то, что он, Кусмауль, давно уже разглядел, но с чем никак не хотел смириться. Пустоту…

Густав Карлович поморщился. Привычным усилием воли отогнал неуместные эмоции. Строго и холодно посмотрел на Дарью Поликарповну:

– Все это весьма любопытно. Но перейдем к главному. Хотелось бы знать, что вами сделано в этом направлении.

Даша, слегка было расслабившаяся, вновь испуганно напряглась. Главное! Главное было практически невыполнимо, и они оба прекрасно об этом знали. Но, в отличие от Даши, Кусмауль не сомневался в том, что любое невыполнимое дело при очень большом желании вполне можно выполнить.

– В сейфе он эти бумаги не держит, – быстро доложила она. – У меня уж от всех сейфов цифирки есть. И к каждому хоть кто-то, да допущен. А тут… тут такое тайное место должно быть…

– Или наоборот, – обронил Густав Карлович, – Слишком явное.

И пояснил, с досадой обождав, когда девица перестанет недоуменно хлопать ресницами:

– Существует психологический закон: если хочешь что-то хорошенько спрятать, положи эту вещь на самое видное место. В свое время эту особенность человеческого сознания неплохо описал североамериканский сочинитель Эдгар По…

От такого обилия ученых слов Даша вконец растерялась.

– Вы искали на самых видных местах? – с легкой тенью раздражения поинтересовался Кусмауль.

Даша подвигала вверх-вниз белесыми бровками, усиленно размышляя – и встрепенулась. Густав Карлович удивленно подумал: поняла?..

– А и впрямь! Есть такое местечко подходящее… Улучить бы время… Но я улучу, расстараюсь непременно! Вот вам крест святой, – она быстро перекрестилась, сложив пальчики гузкой, голос упал до значительного шепота:

– Если эти бумаги там, доставлю все до единой!

И умолкла, прикусив губу. Ей очень хотелось уточнить, не изменилась ли назначенная за бумаги цена – может, дай Господь, выросла?.. – но очень уж боязно было задавать такой вопрос удаву.

Глава 25

В которой Софи и горничная Лиза неожиданно хорошо понимают друг друга, а Ирен привозит бабочек в коробке из-под шляпы

Лизавета деловито пересчитала деньги, спрятала их в карман и застегнула его на булавку.

– На конке ехать, а после через рынок идти, – объяснила она внимательно наблюдавшей за ней Софи. – Ворье кругом, спасу нет. На ходу подметки рвут… Так вы спрашивайте теперь, чего хотели. Я все, что могу, скажу…

– Ты ведь и у Туманова деньги брала? – спросила Софи.

– Конечно, – не смущаясь, ответила Лиза. – За услуги, не просто так. Я девушка порядочная, собой не торгую, как некоторые. А услужить кому, да хоть и многим – это не зазорно. Жить-то ведь всем надобно…

– А тех, которые собой торгуют, презираешь?

– Отчего ж? – Лиза пожала плечами. – Ежели свою цену берут, даже и уважать могу. Только ведь редко кто ее знает-то…

– Что знает? – не поняла Софи.

– Цену себе, – пояснила Лиза. – Так вы по делу спрашивать-то будете? За что деньги платили? Про жизнь я бы с вами и бесплатно поговорила…

Софи нахмурилась и собралась. Лизавета явно подтрунивала над ней, и нравиться это не могло.

– Твоя госпожа состояла в любовницах у господина Туманова?

– Нынешняя – да, а прежняя стара была больно.

– У кого ты раньше служила?

– У баронессы Шталь.

– Отчего перешла?

– У графини возможностей больше. Да и служба поинтересней. Больше людей встречаешь.

– Ты любишь наблюдать людей?

– Я люблю их использовать. В своих интересах. Как все.

– Как все?

– Да, как все. Только не каждый об этом вслух скажет.

– Ты говоришь не своими словами.

– Может быть. Но ведь никто свой язык не придумывает. Все, на свет народившись, уже готовым пользуются.

– Графиня, когда встречалась с Тумановым, тебе доверяла?

– А как же иначе? Надо ж было все устроить… Кому, как не мне…

– Вы говорили о нем?

– Она говорила. Я слушала. Так правильнее.

– И что она говорила? Ты помнишь?

– Когда говорила? – уточнила Лиза. – Когда у них еще любовь-морковь была или уж после, когда он ее бросил?

Софи вздрогнула. «Любовь-морковь» – это было выражение Туманова. Интересно, насколько искренна с ней умная и циничная Лиза?

– Меня интересует то время, когда они были вместе.

– Тогда хозяйка говорила, что он дикий зверь и все его привычки звериные. Находила это крайне пикантным. Это про то, что вам надо?

– То самое, – подтвердила Софи. – Что еще?

– Ей нравилось, когда он на ней одежду рвал, – прилежно и абсолютно не смущаясь вспоминала Лиза. – Иногда потом можно было для себя починить, а иногда приходилось сразу тряпичнику отдавать… Кружева, впрочем, я всегда спарывала, чего добру пропадать… Чулки шелковые, черные и красные любил. Дюжинами в Апражке покупала… Картинки вместе смотрели, стихи читали, смеялись много, а после уже…