Глаз бури, стр. 137
Грушенька содрогнулась, но ничего не сказала. Знала отчего-то, что надо стоять и молчать, пока хватит сил. За Гришиной спиной – далеко – разглядела темно-красное платье.
Пожар, страшно, ошиблась… Ошиблась, как же!
Ненавижу.
Рядом кто-то громко, визгливо заговорил, что-то Грише объясняя. Грушенька подумала: вот теперь, пожалуй, можно и в обморок упасть.
Против собственного ожидания, она лишилась чувств на самом деле. Когда открыла глаза – увидела ветки с листвой и зелеными яблоками и светящееся утреннее небо. Остро пахло дикой зеленью запущенного сада. Грушенька не стала задавать себе традиционного вопроса: где я? Быстро повела глазами и убедилась, что Гриша – вот он, стоит рядом с нею, лежащей в траве, на коленях и держит ее руку в своей.
Он смотрел на нее. Совсем не как на мокрицу, куда там! Увидев, что она открыла глаза, подался к ней и выговорил торопливо, задыхаясь:
– Родная, любимая, прости меня! Я все теперь знаю! Прости!
Грушенька всхлипнула и закрыла глаза, чувствуя почти болезненное облегчение оттого, что не надо больше строить никаких планов.
Этот сад, подозрительно похожий на райский, принадлежал на самом деле одной из дач, раскинувшихся вдоль северного побережья Аптекарского острова. Жили на даче редко, и каменная ограда с угла обвалилась. От Дома Туманова до нее было минут семь неспешного хода. Опасное соседство! Впрочем, ветер этой ночью дул, по счастью, в другую сторону, а выпавшая обильно роса уничтожила не только риск загорания, но даже запах пожарища, что жирным облаком распространялся от черных развалин.
Сюда Гриша и принес бесчувственную Грушеньку. И теперь повторял: «Прости, прости!» – искренне убежденный, что он и только он виноват в ее ужасных бедах… начиная едва ли не с первого грехопадения. Не понял, не разглядел, не спас вовремя! Как же она мучилась, бедняжка. Чистая девочка – в этой грязи, мерзкой, могучей и неотвратимой, как Тиамат (Гриша и в состоянии аффекта машинально подыскивал высокие сравнения)! И все, все – против нее! Даже Софи… а уж она-то – как могла не понять?! С ее-то собственным скандальным романом?!
– Прости, прости!
– Это ты меня прости, Гришенька, – послышался в ответ прерывистый шепот, – я… я тебя… недостойна…
– Милая, молчи, – он наклонился к ней, легко касаясь губами ее дрожащих ресниц, – не заставляй меня почувствовать себя уж совсем подлецом.
– Господи, почему ты-то?.. – Грушенька вовремя умолкла, сообразив скорее чутьем, чем рассудком, что лучше не избавлять Гришу от этой иллюзии.
– Я так долго был с тобой – и не понял… не сумел понять, как тебе плохо. Ты возвращалась от меня в этот… этот ад – когда я мог без всякого труда тебя от него избавить! Нет, решено, мы женимся немедленно. Если ты меня простишь, конечно.
Грушенька молчала, не в силах подобрать слова. С нею совершалось то, на что она в самых безудержных мечтах не смела надеяться. Солнце, встающее за деревьями, за спиной Гриши, вспыхнуло в его волосах сияющим нимбом.
Глава 43
В которой Михаэль прощается со своей Саджун, Ариша жарит грибы, а Петя Безбородко читает стихи
– Михаэль, ты знаешь, что в этом перевоплощении мне не суждено было иметь детей, поэтому я не могу судить наверняка, но… Может быть, тебе все-таки следовало выслушать ее… их?
Михаил Туманов, не сняв ботинок, лежал на роскошной низкой лежанке, накрытой шелковым покрывалом. Голова его покоилась на коленях Анны Сергеевны, которая, разговаривая, рассеянно проводила пальцем по бровям и переносице мужчины, перебирала все еще густые, не тронутые сединой волосы. Рядом на подносе стояли не пиалы с чаем, тарелки со сладостями, ваза с яблоками и чашка с малиной.
– Нет, Анна Сергеевна, нет, – Туманов покатал голову на коленях Саджун. – И вот почему. Я сам… Я сам не могу даже придумать такого объяснения, которое хоть чуть-чуть устроило бы меня, заставило как-то изменить свое отношение… Понимаешь, о чем я? Если бы я мог сказать себе: вот если это и это, тогда, конечно, все ужасно, а если вот так и вот так, то, пожалуй, и ничего… Тогда, конечно, стоило бы и слушать и думать. А если уж у меня и фантазии не хватает, чтобы это благополучное «вот так» даже при всем старании вообразить…
– Жизнь иногда бывает прихотливее любых фантазий. Тебе ли не знать, Михаэль?
– Да, конечно, ты права. Но это, увы, не тот случай…
– Ты твердо решился уехать? Бросить все?
– Да. Так будет лучше и проще для всех. Туман рассеялся и все болотные мороки растаяли вместе в ним… Саджун, я хотел предложить тебе… Поедем со мной!
Женщина вскочила так резко, что голова Туманова, внезапно лишившаяся своей опоры, запрокинулась назад. Он притворно застонал и схватился рукой за шею.
Анна Сергеевна молча обежала круг по комнате, ее босые ступни звучно топотали по полу, несмотря на ковер: «туп, туп, туп». Туманов, не глядя, слушал ее шаги, и думал о том, как отяжелела его когда-то стройная и почти невесомая подруга. Саджун подошла к окну, плотнее запахнулась в роскошный восточный наряд, состоявший из трех кусков разноцветных богатых тканей, поежилась, хотя на улице дотлевал теплый летний закат, а в комнате, словно земное отражение его, стояла жаровня с углями. Начала говорить, не оборачиваясь, глядя за окно, неожиданно неровно, с внезапно прорезавшимся неопределенным акцентом:
– Зачем? Зачем? Зачем, Михаэль? Что мы будем? Детей у нас быть не сможет, семьи тоже. Что? Что? Что? Ты еще молод, можешь начать все сначала. Я – нет. Опять какие-то авантюры, затеи для денег? Я уж ничего не хочу, я старая, мне все скучно. Я бы скорее в Бирму вернулась, может быть, там… Зачем ты меня тревожишь, Михаэль?
В голосе женщины зазвенели слезы. Туманов легко вскочил с лежанки, подошел сзади, обнял Саджун за плечи, прижал спиной к своей груди. Она была невысокой, и ее макушка едва доставала до его подбородка. Он сдвинул на плечи газовое покрывало, поцеловал ее волосы, ладонями приласкал большую, но еще упругую грудь.
– Михаэль! – сдавленно попросила Саджун. – Не надо!
– Не надо? – уточнил Туманов. – Ты не хочешь? Если ты не едешь со мной, мы, скорее всего, не увидимся больше…
Саджун помолчала, сжимая круглые кулачки, и как бы собираясь с силами, потом ухватилась за пальцы мужчины каким-то совершенно детским, трогательным жестом. Туманов ждал.
– Ты рассказывал про этих женщин – Ксению, Зинаиду, других. Они интригуют, злобятся, увлекаются дешевым мистицизмом, мстят неизвестно кому неизвестно за что. Тебе не понять, но я-то понимаю отлично. Ваша западная цивилизация – ловушка для женщин. Оканчивая роль возлюбленной, не получаешь ничего взамен. Амплуа мудрой старухи, персонажа сказок и легенд? Вроде бы еще рано. А что еще? Даже в романах, написанных женщинами, нет ни-че-го. Лишь продление ролей молодости, когда это выглядит уже в лучшем случае смешно, а в худшем – омерзительно. Это ваше женское равноправие – смех сквозь слезы. Жаль, что мне не доведется прочесть того, что напишет в 40 лет твоя Софья. Я читала вашего Толстого, он явно думал об этом. Он предлагает роль матери, хозяйки дома. Там, где он описывает несчастья, проблемы, все живы, всё интересно. Но как только начинает описывать счастье, особенно женское – мертвящая скука, мухи на лету дохнут. Если судить по книгам ваших, да и английских писателей, то чувственная любовь в вашем мире всегда обречена… Неотвратимость взаимного поражения в любви – вот так будет точно. (Туманов, с трудом осиливший лишь одно произведение Толстого – «Казаки», согласно кивнул: «Ну так ведь и есть»). Все ваши сказки кончаются свадьбой и сразу после нее – смерть. Жили они долго и счастливо, и умерли… Почему? Я же говорю – ловушка…
Туманов слушал заинтересованно, машинально поглаживая руки Саджун свободными пальцами.
– А у вас, на востоке, в Бирме – есть решение?
– У нас в Бирме по статистике средняя продолжительность жизни 32 года! – ответила Саджун. – Сам понимаешь… К тому же бирманцы верят в череду перевоплощений… Прости, Михаэль! – женщина обернулась в неразжатых объятиях мужчины и быстрыми движениями мягких пальцев и ладоней приласкала его лицо. – Наверное, я уже просто пережила себя и оттого злюсь. И оказалась слишком далеко от своих истоков, чтобы хранить чувственную память о них. В этой жизни мне, наверное, просто не нужна старость…