Глаз бури, стр. 122

Она усмехнулась с легким, но отчетливым презрением.

– Ну, если он унаследовал хоть какую-то часть вашего здравого смысла, – почему бы нет?

– Ах, не говорите. Я знаю все про Ефима. Наверняка это Ряжский втянул его в какие-нибудь биржевые авантюры… А мне потом придется оплачивать векселя. Разумеется, мне не жаль денег на его прихоти – но до определенных пределов! К тому же теперь, когда обстоятельства изменились… А ведь они изменились? Я правильно понимаю, Густав Карлович?

Елена Францевна, не торопясь, повернула голову и уставилась на Кусмауля – очень пристально, глаза ее совершенно перестали косить. Густав Карлович чуть заметно улыбнулся, представив, как теряется и цепенеет под эдаким взглядом баронессина прислуга. И склонил голову, давая понять, что – да, она понимает правильно.

– Видимо, мне стоило быть с вами более откровенной, – помедлив, произнесла баронесса негромким ровным голосом, – я раздразнила ваше профессиональное любопытство, не так ли?

– Боюсь, что так, – Густав Карлович счел нужным издать легкий покаянный вздох, – впрочем, дело даже не в этом. Без выяснения всех обстоятельств мне было бы сложно выполнить ваше поручение. Разумеется, вы можете быть уверены в моем абсолютном молчании.

– О, я надеюсь, вы не станете о нем жалеть.

Не стану, кротко подумал Кусмауль, никоим образом не стану – если хватит на домик в Сестрорецке. Впрочем, добавит еще Михаил Ефимович…

– Сам по себе факт не содержит, полагаю, ничего предосудительного, – продолжала Елена Францевна тем же безжизненным тоном, впрочем, губы ее уже складывались в привычную светскую улыбку, – особенно за давностью лет. Но, увы. Русская публика с легкостью оправдывает подобные вещи… исключительно в романах. К тому же существуют некоторые сопутствующие обстоятельства…

Она умолкла. Густав Карлович тоже не стал ничего говорить. Обстоятельства, о которых она упомянула, были нехороши. Очень, очень нехороши – что для русской публики, что для немецкой. А уж для того, кого напрямую касались!..

– Вот о них мы с вами забудем раз и навсегда, – баронесса вновь помолчала, до тех пор, пока не дождалась подтверждающего жеста: мол, непременно забудем. – Я, хочу вам сказать, уже составила новое завещание. Вернее, почти. Осталось вписать имя.

– Имя!..

– Да, имя. Вы ведь назовете мне имя, не так ли?

– Полагаю, что назову.

– Погодите.

Она легко вскинула руку, будто хотела остановить его на полуслове. Впрочем, он и не собирался еще называть никаких имен, а только начал расстегивать папку.

– Я хочу проверить, – сказала Елена Францевна, глядя теперь не на следователя, а снова – куда-то в пространство. Взгляд потерял четкость, и прозрачные глаза стали похожи на бледные газовые фонари, напрасно зажженные в белую ночь.

– Я знаю, у вас есть твердые доказательства. У меня – нет. Только ощущения. Но я почти не сомневаюсь… – она повела плечами, будто ей вдруг стало холодно от свежего ветра, летящего с Невы. – На том рождественском маскараде я почувствовала это впервые… впервые с тех пор, как потеряла Ники. Вы вряд ли поймете, Густав Карлович… Есть люди, которым противопоказано одиночество. И которые не чувствуют себя одиноко лишь с очень, очень немногими. Однако, довольно, – она поморщилась и, переведя взгляд на Кусмауля, спросила коротко, по-деловому:

– Скажите, я верно догадалась: это – Михаил Туманов?

Глава 35

В которой Даша сообщает Софи об ужасном преступлении, Густав Карлович посещает Гостицы и мечтает, а Софи пытается размышлять

Всегда румяная Даша нервно потирала пальцами серо-бледные щеки и казалась похудевшей. Во всяком случае, обширное, вполне нелепое платье с васильками по корсажу висело на ней, как на плечиках в гардеробе, словно внезапно стало велико по размеру.

– Софья Павловна! Софья Павловна! Послушайте! – придушенным шепотом позвала шляпница.

Софи стояла посреди зала малого ресторана и, задрав голову, беседовала с Иннокентием Порфирьевичем о потребном сюжете для фрески на потолке. К моменту появления шляпницы ей как раз удалось убедить управляющего, что богоугодная тема в ресторане игорного дома вряд ли окажется уместной, вовсе не будет настраивать посетителей на умиротворяющий лад, и, наоборот, в чем-то и кому-то может показаться даже кощунственной. Выполнив таким образом задание Туманова, который отчаялся говорить со своим управляющим на эту тему, Софи оглянулась. Дашка торчала из дверей и энергично махала ей рукой. Ветер от машущей руки долетел до лица Софи.

– Даша? – удивилась Софи, а Иннокентий Порфирьевич скорчил неодобрительную гримасу, так как не одобрял появления шляпниц в заведении в неурочное время. Впрочем, он, разумеется, их вообще не одобрял, но… Жалованье в Доме Туманова было достаточно высоко, чтобы слабый и грешный по своей природе человек мог закрывать глаза на некоторые, увы, неизбежные проявления общественного зла…

– Что случилось, Даша? Отчего ты меня звала? – спросила Софи, проследовав вслед за шляпницей в одно из небольших, незаметных с первого взгляда помещений, которыми изобиловал и славился Дом Туманова. Посреди комнатки стоял простой, выскобленный до белизны стол и два стула к нему. На столе кто-то просыпал из бумажного пакета белый порошок, по виду – крахмал. По стенам высились полки. На полках стопками лежало белье.

– Лизавету убили! – прошептала Дашка, задрожала нижней губой, но не заплакала, а только еще более посерела.

– Кто? Когда? Откуда ты знаешь? – сообразив, о ком идет речь, и отчего-то обозлившись, быстро спросила Софи.

Лизавета со своим неудержимым стремлением заработать деньги и вырваться из наемной бедности в иной слой – слой хозяев, ходила по краю, в этом у Софи не было сомнений. Но – убивать?! Что ж это такое?!

– Вчера вечером ее зарезали. Кто – если б знать! А я… я на опознание ездила! Вот жуть-то! – Дашка обхватила руками сдобные плечи и затряслась в ознобе.

– Почему ж ты? – удивилась Софи.

– Родственников-то у нее нет, а Кузьму, жениха, сразу не сыскали, – объяснила Дашка, отводя взгляд.

– Но ведь и здесь, – настаивала Софи. – Здесь, в Доме, она не с тобой накоротке была, а с Лаурой… Почему ж?…

– Лаурка как раз сегодня с утра в Лугу, к родным уехала. Нету ее… Жуть-то какая, Софья Павловна! А?! Что ж деется?! – Даше явно хотелось по-народному повыть, и тем хотя бы частично снять испытываемое ею напряжение, но она смущалась Софи.

Меж тем Дашино вытье совершенно не входило в Софьины планы.

– Где ж ее убили-то? И при каких обстоятельствах? Говори все, что знаешь!

– Щас. Щас все обскажу, – Дашка шмыгнула носом, и деловито вытерла под ним широкой, короткопалой ладонью. Видно было, как любовь к сплетням берет в ней верх над вроде бы искренним потрясением и страхом. – ВЫ пока вот сюда, на стульчик, садитесь, а я… Щас!

Далее шляпница на глазах изумленной Софи проделала следующее. Собрала в кулек и убрала на место просыпавшийся крахмал. Протерла стол начисто куском ветоши. Постелила простую, но чистую салфетку. Принесла откуда-то бутылку дешевого красного вина, два стакана и крупно нарезанный свежий ситный хлеб на тарелочке. Достала из складок платья два кулька – с солеными и сладкими орешками, и тоже высыпала их на стол двумя аккуратными горками. Софи, наблюдая за всем этим, не находила слов, хотя психологическая суть происходящего довольно скоро стала ей ясна. Дашка обустраивалась, чтобы с чувством, толком и всем возможным комфортом поговорить про убийство Лизаветы.

– Надо ведь и помянуть, – пробормотала шляпница, поймав взгляд Софи, и разливая в стаканы вино. Себе она налила почти полный стакан, а Софи – деликатно, на донышке.

– Значит, так… Не чокаясь… Мир ее смятенной душе, – шляпница пригубила вино и тут же скривилась от его кислоты. Слово «смятенной» звучало в ее устах довольно странно, и Софи опять подумала о том, насколько Дашка глупа по-настоящему и насколько – притворяется дурочкой.