Глаз бури, стр. 100
Жду нетерпеливо и надеюсь на твою доброту и любовь к жене.
Софи Домогатская»
Софи отложила перо и аккуратно свернула листок, чтобы не видеть написанных собственной рукою строчек. Потом взяла из сахарницы большой кусок сахара, не торопясь, расколола его щипцами, прикрыла пледом уснувшую Маняшу и, накинув платок, отправилась в сарай кормить сахаром лошадей. Софи надеялась, что их теплые морды, лиловые глаза и жадные, бархатные губы помогут ей избавиться от ощущения гадливости и фальши. Впрочем, ради Элен она пошла бы и не на такое – это Софи знала так же отчетливо, как и свое собственное имя.
Здравствуй, милая Софи!
Пишу тебе и заливаюсь слезами – вот! – и на листок одна капнула. Доктор говорит, что это от телесной слабости и вследствие моего послеболезненного состояния, но я-то знаю доподлинно, отчего… И ты знаешь.
Понятно, что ты меня теперь презираешь. Слабая, изнеженная, от любого ветерка никну, все правильно про меня Оля Камышева говорила. Пока ты была здесь, возле меня, я могла только есть тебя счастливыми глазами и плакать, и нынче плачу… А как подумаю о том, каково тебе-то пришлось, пока я тут валялась… Ох! Кто кого поддерживать-то должен был?! И ведь ты не слегла в теплую кровать, не принялась помирать от горя, а наоборот… В общем, хочу, чтоб ты знала: мне теперь стыдно за себя, но как же я рада, что все, наконец, разрешилось! Благодаря тебе, только благодаря тебе, моя милая подруга!
Поговорить нам по душам до сих пор было никак невместно, потому что кругом в спальне шныряли чужие уши. Теперь уж я встаю, и вскорости мы сможем честь по чести повидаться. НО удержаться теперь и не писать к тебе я тоже не в силах.
Я, разумеется, читала твое письмо к Васе и понимаю, что ради меня ты наступила на то, что для тебя всего дороже – на свою гордость. И еще мне горько и страшно за тебя, потому что твое презрение и ненависть к Туманову – Боже, надо быть Васей, чтобы не заметить, как они наигранны! ОН (я имею в виду Туманова), наверное, ужасно оскорбил тебя, раз ты его покинула. Или это ты его оскорбила?
Впрочем, теперь я пишу к тебе по делу. Что было, то минуло, и исправить в прошлом мы, увы! – ничего не в силах. Но есть еще и будущее.
И в нем я планирую сделать следующее. Я полагаю, что теперь, когда ты рассталась с Михаилом (каковы бы ни были причины этого), тебе нет никакого смысла длить свое отшельничество. Довольно лицемерить. Как ни крути, но ты не только земская учительница, но и модная писательница, молодая, красивая, образованная женщина дворянских кровей. Зачем тебе теперь от всего этого отказываться – ты можешь мне объяснить? Тебя помнят и любят в нашем кругу, а что до сплетен и скандалов – ты не хуже меня знаешь, что они лишь делают женщину более пикантной. Я же со своей стороны готова бросить в бой свое единственное оружие – собственную репутацию великосветской зануды и высоконравственной недотроги. Вначале ты будешь под моей защитой, и пусть тебя это не оскорбляет. Сколько раз (в последний – совсем недавно) я пользовалась твоей силой! Ты знаешь, что балов сейчас по случаю поста нет. Зато бесчисленное количество парти, камерных концертов и вечеринок. Все это ждет тебя и меня в качестве твоей сопровождающей. Уверяю тебя, у наших кумушек уже слюнки текут, так им хочется тебя увидеть и потихоньку расспросить… Право же, модный писатель должен появляться в свете. Умоляю тебя, согласись хотя бы попробовать!
Глава 29
В которой Софи ведет светскую жизнь и приобретает новые знакомства, а горничная Лиза встречается с возлюбленным
Дорогая Элен, я согласна. Любое развлечение для меня теперь – спасение от докучливых мыслей. Что ж касается Михаила и нашего с ним разрыва, то хорошо же ты обо мне думаешь: я его оскорбила, а потом сама же бросила… Мило, ничего не скажешь!
Свободных дней у меня немного, но все они – к твоим услугам.
– Ты знаешь, Дуня, про остальное я не могу судить, но как для писателя это для меня было безусловно, потрясающе полезно… – Софи откинулась на спинку венского стула, на котором висела теплая шаль Марии Спиридоновны, и по купечески подула на налитый в блюдце чай. До встречи с Тумановым она никогда не пила чай из блюдца. Он сделал это частью одной из их совместных игр, и теперь, уже после разрыва, она иногда пила так, сама не понимая, зачем и почему это делает.
Дуня и ее мать заворожено, одинаково подперев кулаками скулу, слушали молодую женщину.
– Элен Головнина была великолепна. Весь вечер она буквально простояла рядом со мной с таким бульдожьим выражением лица, которое я даже и предположить-то у нее не могла. Казалось, что она готова фактически покусать любого, кто проявит ко мне хоть какое-то недоброжелательство. Желающих поссориться с Элен, естественно, не нашлось, ибо ее репутация в свете кристальна и безупречна. Все дамы и девицы тихо шипели по углам и вслух осведомлялись у меня о моих творческих планах. Самый смелый и коварный намек звучал так: достаточно ли у меня теперь материала, чтобы написать роман из жизни петербургского дна? Право, к концу я уже жалела об отсутствии нашей косенькой нелепой Кэти. Она бы уж точно подошла ко мне и, глядя одним глазом мне в правое ухо, а другим в потолок, спросила бы что-нибудь вроде: «Что ж, Софи, вам так и не удалось поладить в постели с Тумановым? Жаль, очень жаль…!»
– Причем тут постель, Софи? – спросила Дуня, а Мария Спиридоновна тактично отвернулась.
– Да, это так, из незаконченного разговора, – смутившись, отмахнулась Софи. Потом все-таки взглянула на Дуню. Девушка выглядела не слишком хорошо. Бледная, с отеками под глазами. – Дуня! А у тебя все ли в порядке? На работе?
– Все хорошо.
– А с Семеном как?
– Что с Семеном? – нешуточно удивилась Дуня.
– Ну… Вы видитесь теперь с ним? Э-э-э… разговариваете?
– Да, разумеется. Но почему ты спрашиваешь?
– Ну как – почему? Мне интересно, что у тебя происходит. Что, нельзя?! – довольно агрессивно спросила Софи.
– Можно, конечно. Только у меня ничего такого не происходит. Вот у тебя…
– Григорий Павлович намедни заходил, – вступила в разговор Мария Спиридоновна, явно желая разрядить обстановку. – Об вас спрашивал. Дуняша-то как раз на службе была…
– Знаю, знаю, спасибо. Он и у меня после был. Такой смешной, совершенный мальчишка все-таки. Дуня вот моложе, а куда взрослее Гриши кажется. Представляете, выпросил у меня игрушечного мопсика, как я младшим братьям подарила. Ну на что ему, такому орясине, скажите на милость?
– Мопсик, это из тех, что тебе Михаил Михайлович подарил? – замороженным каким-то голосом поинтересовалась Дуня.
– Да, да. Сама понимаешь, на что мне теперь! Но… Ладно, ладно, Дуняша, ты не сердись… – Софи покачалась на стуле и со свистом допила чай. – Я несколько взвинчена теперь, это понять можно… Все-таки отвыкла от всего этого… Хотя вспомнить легко… Даже удивительно…
– Разумеется, да… Я не сержусь… А что же, Софи… Михаил… С ним… Ты его уже совсем позабыла?
Софи подняла голову и внимательно поглядела в непроницаемые Дунины глаза. Сказала, отчетливо отделяя одно слово от другого.
– Михаила. Я. Хотела бы позабыть. Немедленно и навсегда. Все.
– Хорошо. Я поняла, – кивнула Дуня, откинулась назад, и потянула к себе неоконченную вышивку. – Не хочешь ли еще чаю?
В такт подспудно тлеющей, хотя еще и не проявившей себя в ландшафте весне, Софи испытывала небывалый для себя подъем и возбуждение. Проводя невиданно большое время в дороге, она успевала сделать так много всего, и так многое успеть, что порою сама себе не верила. Главною ее задачей оставалось – не дать себе ни минутки передышки, ни единой возможности задуматься, но и о самой этой задаче она равно не думала. Добираясь наконец до постели (где б она ни находилась) она буквально валилась без чувств, с тем, чтобы не позже, чем через пять часов снова вскочить как ни в чем ни бывало. Ее темно серые глаза постоянно горели лихорадочным огнем, с обыкновенно бледных щек не сходил румянец, а старенький семейный доктор, знавший Софи с детства и случайно повстречавший ее в городе, на пролете с одного места в другое, после долго качал головой и бормотал себе под нос что-то о петербургском климате и палочке Коха, которая настигает порой и самые что ни на есть здоровые и сильные экземпляры человеческой породы.