Миллион открытых дверей, стр. 57

— Я все думаю… если бы у нее был бы хотя бы один друг, который тогда был бы рядом с ней и удержал бы ее хотя бы на пару минут… ну хотя бы кто-то мог теперь сказать о ней…

Я крепче обнял ее и нежно погладил ее стриженый затылок, гадая, как же меня занесло в страну, где могут происходить такие страшные вещи. Она довольно долго не отрывалась от меня, но потом все-таки отстранилась и стала утирать слезы.

— Ну вот, — смущенно проговорила она. — Я совершенно утратила чувство собственного достоинства.

— Я никому не скажу, — пообещал я и подал ей носовой платок. — Держись, рано сдаваться. Ей нужна такая же тихая и спокойная подруга, какой была она сама. И непременно должен найтись кто-то, кого ты уговоришь носить ее псипикс. Не думаю, что это стоит делать тебе — это только приведет к тому, что она станет слишком сильно жалеть себя. Хотя одному Богу известно, кто бы еще имел право жалеть себя, как не она. Ой, нет, только не плачь, а не то и я тоже расплачусь.

Маргарет старательно изобразила счастливую улыбку, за что я ей был несказанно благодарен, и ушла. Я подумал о том, что при мне плакали очень многие donzelhas, но, пожалуй, Маргарет была единственной, за которую я действительно переживал. Что интересно — я не перестал переживать за нее и тогда, когда она перестала плакать.

Ну, что сказать… В конце концов, я ведь и рванул в Каледонию прежде всего за новизной чувств.

Примерно за час я покончил с утряской расписания занятий и, посмотрев на часы, обнаружил что настало время, когда я обычно позволял себе вздремнуть во время Первой Тьмы. По идее следовало бы наведаться вниз и узнать, как там дела, однако, будучи человеком, на котором лежала главная ответственность, я не желал узнавать о чем-либо неприятном тогда, когда ничего уже нельзя было исправить.

Бросив тоскливый взгляд на свою кровать, я наведался в ванную, умылся холодной водой, поспешно причесался и направился вниз.

Глава 3

Когда я спускался вниз по лестнице, я столкнулся с отцом Аймерика, и из разговора с ним стало ясно, что расписание нуждается в доработке: Каррузерс-старший смущенно спросил меня о том, нельзя ли преобразить одну из больших аудиторий в часовню. Сделать это было не так сложно, так что я внес соответствующую заметку в память своего карманного компьютера и пообещал отцу Аймерика, что в самом скором времени сообщу ему о точном времени отпевания.

— Благодарю вас, — сказал он. — Мне очень прискорбно, что мое пребывание в Центре начинается со столь грустного события, но боюсь, что правительство поставило меня в такие условия. Еще одна причина, по которой меня направили сюда, состоит в том, чтобы я приватно сообщил вам о том, что тело юной Лавлок уже доставили. Торвальд и Маргарет в данный момент переносят его в морозильную камеру под кухней.

— Вы уже видели… ее?

Каррузерс кивнул. Лицо его было словно отлито из стали.

— Да. Я предложил и остальные согласились — мы не станем бальзамировать ее, не будем заниматься пластической реставрацией и гроб оставим открытым. Полагаю, это очень правильное решение, потому что преподобный Сальтини звонил мне уже четыре раза за последний час и пытался обвинить меня в том, что мы, дескать, «излишне политизируем» смерть этой девушки и, как он выразился, «выдаем ее за мученицу, в то время как речь идет всего лишь о нелепой случайности и безответственности».

Тут уж я не выдержал.

— «Безответственности»?! Это после всего, что его молодчики с ней сотворили…

Я слишком сильно разозлился. У меня просто не было слов.

Губы Каррузерса едва заметно дрогнули. Видимо, что-то показалось ему смешным, но он не пожелал в этом признаться.

— Честно говоря, — сказал он, — моя реакция была точно такой же. Кроме того, что гораздо важнее, главный консультативный комитет одобрил мое решение и счел его рациональным, так что теперь Сальтини лишен возможности объявить меня безумцем или маразматиком. Могу лишь процитировать одного политика, чей стиль всегда вызывал у меня уважение. Оседлать тигра Сальтини сумел, а теперь посмотрим, сумеет ли он проехаться на нем верхом.

На мое счастье, к тому времени, когда я подошел к грузовым воротам, ребята уже успели все сделать. Тело Элизабет Лавлок было накрыто пластиком. Торвальд, Пол, Аймерик и Маргарет стояли рядом. Вид у всех был удрученным, и мне стоило немалого труда уговорить их подняться наверх и немного отвлечься.

— Отпевание состоится завтра утром, — сказал я, — а потом начнем занятия по расписанию. Пора возвращаться к нормальному течению жизни.

Аймерик отхлебнул кофе и кивнул.

— Если я сейчас здесь никому не нужен, то я, пожалуй, пойду навещу Кларити. Я ей звонил. Вроде бы она чувствует себя немного лучше, но мне бы хотелось убедиться в этом лично.

Уходя, он казался спокойным. Казалось, на плечах его лежит невыносимо тяжелая ноша, и он покорно несет ее, но все же было заметно, насколько ему не по себе.

Несмотря на наши самые благие пожелания, на следующий день занятия так и не начались. Прежде всего похороны Элизабет оказались еще более трагичными, чем должны были, так я думаю, оказаться по замыслу Каррузерса-старшего. Из-за того что тело Элизабет даже не обмыли и «хоронили» ее в той самой одежде, в какой привезли в морг, перед взглядами всех присутствующих ее обезображенный труп предстал во всей ужасающей реальности. Все видели ее окровавленные губы, разбитую нижнюю челюсть, пропитанную кровью одежду от талии до колен, и выражение нестерпимой муки, застывшее на ее лице. На это невозможно было смотреть. Хотелось кричать или убежать прочь.

Каррузерс ничего не упустил. Часть надгробной речи он произнес на терстадском и назвал переворот чудовищным преступлением, а в той части речи, которую он произносил на рациональном языке, он сказал о том, что Сальтини несет личную ответственность за то, что случилось с этой несчастной девушкой.

Потом встала Валери. Я удивился, каким образом она вдруг стала подругой Элизабет Лавлок, но потом разглядел свежий шрамик у нее на затылке. Значит, Маргарет ее все-таки уговорила. «Вот и от Валери наконец есть какая-то польза», — печально подумал я.

Валери стояла, вперившись в пол. Она выглядела намного более смущенной и присмиревшей, чем тогда, когда мы с ней вместе играли на концерте.

— Я думаю, — запинаясь, проговорила она, — что это очень… необычные похороны. Я знакома с Элизабет всего несколько часов. И… в общем, она хочет, чтобы вы знали: в семье ее все называли «Бетси», и еще она хочет, чтобы все помнили ее под этим именем. Ей придется многое наверстать — вы помните, что ее личность была скопирована еще до открытия первого спрингера. Но… все идет очень хорошо, и доктора говорят, что лучшего трудно было бы ожидать. Мы немного поэкспериментировали, и если вы будете слушать спокойно и не спугнете меня, я могла бы… вернее, Бетси могла бы попробовать поговорить моим голосом…

В аудитории стало так тихо. То ли все разом затаили дыхание, то ли дышали совсем неслышно. Валери заговорила. Голос ее приобрел особенный акцент. Конечно, она запиналась, но в целом говорила довольно-таки внятно.

— Я… я только хот-тела с-сказать, что я была одинока всю м-мою жизнь… наверное, потому, что так живут все каледонцы. Наша жизнь очень х-холодная, и мы — несчастливые люди.

Вот я теперь ощущаю воспоминания Валери о Центре и о к-кабаре, и хотя я сама ничего не помню об этом, я т-так счастлива знать о том, что все это было в моей жизни до того, как я погибла. Вам б-будут говорить, что Сальтини и те «псипы», которые измывались надо мной, — это исключение, но это не правда. Исключения — это преподобный Каррузерс и преподобная Питерборо. Они относятся к людям милосердно. И то, что вы видите в гробу — то, что некогда было мною, — это то, что случается, когда людей заставляют поклоняться идеям.

Я была очень стеснительной, но теперь я могу говорить со всеми вами, особенно потому, что теперь со мной Валери, и мне не так страшно. И я буду очень стараться стать такой, чтобы доктора смогли вырастить для меня тело, потому что доктора говорят, что я молодец. Потому я очень надеюсь, что снова вернусь к вам во плоти, а до тех пор, п-пожалуйста, п-постарайтесь сделать мир таким, чтобы в нем х-хотелось жить. Вот и в-все, что я в-вам хотела сказать.