Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник), стр. 65
– Мой папа – замечательный учитель!
Сейчас, на уроке Колоды, мы с Маней переглядываемся издали. Мы довольны: мы получили по пятерке.
Колода рассматривает в лорнет список учениц в школьном журнале и вдруг, остановившись, вызывает:
– Карцева Лидия!
Встает и выходит из-за парты очень высокая девочка – Лида Карцева. У нее серые глаза, умные и смелые. Губы сложены треугольником, вершиной вниз – от этого у нее выражение лица чуть насмешливое. Лида Карцева открывает французскую хрестоматию наудачу и читает вслух басню Лафонтена «Ворона и лисица». Она читает не просто бегло, как делали перед тем мы с Маней, – она читает спокойно – за автора басни, униженно-льстиво – за лисицу. Весь класс, хотя и не понимает французских слов, слушает Лиду Карцеву с интересом. Мы с Маней, восхищаясь, улыбаемся до ушей. Колода просто наслаждается Лидиным ответом: говорит Лида превосходно, с настоящим парижским акцентом, как не говорит и сама Колода.
– Где вы учились французскому языку? – спрашивает Колода, сияя улыбкой.
– Мы с мамой прожили целый год во Франции. Мама была больна и лечилась там, – спокойно отвечает Лида.
– Чем занимается ваш отец?
– Мой отец – юрист.
– Хорошо, дружочек мой, очень хорошо… Садитесь!
Я смотрю на Лиду не отрываясь, как зачарованная. Какк-кая удивительная девочка! Какие у нее умные серые глаза! Нет, серо-голубые, – всматриваюсь я. Наверно, она прочитала много книг – и русских, и французских. И с каким достоинством она держится, – не то что все мы! «Все мы» – это я, конечно, имею в виду самое себя: мне очень трудно было не расплакаться, когда Дрыгалка поставила меня в угол. И с какой непринужденностью носит Лида свое коричневое форменное платье! У всех нас – кроме только Мели, но она ведь второгодница, – у всех нас видно, что мы только сегодня впервые надели форму. Она нас смущает, подавляет, стесняет наши движения. А у Лиды, по-видимому, есть счастливый дар держаться в любом костюме так, словно она носит его всю жизнь, от самого рождения. Нет, замечательная девочка Лида Карцева, замечательная! Хорошо бы дружить с такой умной, спокойной подругой! Конечно, я не стану набиваться на дружбу; я буду издали смотреть, как она ведет себя, как поступает, и буду во всем ей подражать. Я тут же пытаюсь для начала сложить губы треугольником, как у Лиды Карцевой, но у меня это не получается.
Глава четвертая
Первый день окончен
После уроков Дрыгалка не сразу отпускает нас домой. Сперва она диктует нам, что задано к следующему уроку. Потом длинно объясняет: каждая девочка должна принести из дома мешок для калош, стянутый вверху веревочкой или тесемкой, – мешок этот должен висеть на вешалке, на «номере» своей хозяйки. Она диктует нам эти номера. Мой номер оказывается «тринадцатый». Затем черненькая Горбова читает «молитву по окончании ученья»:
– «Благодарим тебя, Создателю, яко сподобил еси нас благодати Твоея во еже внимати учению. Благослови наших начальников, родителей и учителей, и всех ведущих нас к познанию блага и подаждь нам силу и крепость для продолжения учения сего».
Дрыгалка строит нас в пары – пара за парой, пара за парой! – десять раз повторяет, что внизу, в швейцарской, мы не должны галдеть, заводить между собой длинные разговоры: «Одеться – и домой!» Наконец она ведет нас вниз, в швейцарскую. Когда мы уже двинулись, Дрыгалка вдруг спохватывается, останавливает наше начавшееся было шествие:
– Помните! Идти ровно, плавно, не возить ногами, не шаркать!
Ну, слава богу, тронулись… Но когда мы уже подходим по коридору к лестнице, ведущей вниз, нам навстречу приближается колонна учениц первого отделения нашего же класса. Их ведет своя классная дама. От всеведущей Мели мы знаем, что ее прозвали Мопсей (очень метко!). Дрыгалка останавливает нашу колонну. Мы, второе отделение, стоим и пропускаем вперед себя первое отделение. Первые десять пар девочек не идут вниз по лестнице: они – пансионерки, они живут в самом институте. Лестница не кончается на нашем втором этаже (здесь только классы, актовый зал и коридоры), она заворачивает выше, на третий этаж. Там находятся дортуары (спальни) и другие помещения для пансионерок. Медленно («Тихо! Плавно!» – покрикивает на девочек повизгивающим голосом Мопся) десять пар пансионерок поднимаются по лестнице на третий этаж. После этого оставшиеся восемь пар приходящих учениц первого отделения спускаются вниз по лестнице в швейцарскую. И лишь тогда Дрыгалка ведет вниз нас, второе отделение. Мы должны знать свое место. В первом отделении учатся «сливки» – внучка городского головы, дочка командующего военным округом, дочери богатых фабрикантов и купцов, а во втором отделении мы. Мы – «снятое молоко»: дети интеллигенции, младших офицеров, более мелкого купечества.
Внизу, в швейцарской, мы снова обступаем Катю Кандаурову. Она молча схватила руку Мани и прижимает ее к себе, словно это спасательный круг, за который она, утопая, хватается.
– Катенька… – говорит ей Маня. – Ты куда сейчас пойдешь?
– Не знаю… – полушепотом отвечает Кандаурова.
– У тебя дома кто-нибудь есть? – осторожно допытывается Маня.
– Нету… То есть нет, неверно я говорю… Есть муж тети Клани… маминой сестры… Мы с папой к нему въехали, когда папу сюда перевели… Месяц назад…
– А где эта тетя Кланя?
– Умерла. Только муж ее остался, больше никого…
В общем, все приблизительно ясно. Катя Кандаурова месяц назад приехала в наш город с отцом – его перевели сюда на службу из Костромы. Здесь они остановились – пока, временно, у мужа покойной тети Клани. Хотели снять квартирку и устроиться самостоятельно – совсем было уже собрались, даже чемоданы уложили, – но не успели: папа Кати заболел брюшным тифом. Катя осталась одна. Мы не хотим мучить ее расспросами, но мы чувствуем, что она не хочет идти на квартиру мужа тети Клани – вот не хочет и не хочет, это ясно! То ли Кате горько в этой квартире, где все разбросанные вещи напоминают о ее сиротстве, то ли муж тети Клани плохой человек и Катя его не любит, словно боится…
– Даже на похороны папины вчера не пришел он… тети Кланин муж… – вдруг вспоминает Катя.
– Знаешь что, Катя? – говорит Маня, и лицо ее светлеет оттого, что она нашла какое-то решение. – Пойдем ко мне! Ты у нас побудешь, пообедаешь, умоешься хорошенько. Мы с мамой платье твое выутюжим, почистим… Пойдем, Катя, к нам? У нас и переночуешь.
Катя еще крепче прижимает к себе руки Мани.
– А можно? – говорит она с надеждой. – Мама твоя… и папа… Они не рассердятся? Нет?
– Ну конечно! – уверяет Маня. – Мои мама и папа будут очень рады, вот увидишь… Пойдем, Катя!
Катя так обрадовалась, что прежде всего разражается целой рекой слез. Она плачет так тяжело, что и у всех нас начинает щипать в носу. Еще минута – и мы все зарыдаем…
– Да что тут происходит? – врывается внезапно в наш круг Дрыгалка. – Я думала, они давно разошлись, а они, изволите видеть, еще болтовней занимаются! В чем дело? Опять Кандаурова плачет! Ну, отведите ее кто-нибудь домой – и конец делу. Разойдитесь, медам, разойдитесь!
И тут я понимаю самое главное в Дрыгалке: она нас не любит. Она не любит детей. Все женщины, каких я знаю: моя мама, Поль, Юзефа, Анна Борисовна, Юлькина мать Анеля Ивановна – все они обласкали бы несчастную девочку, согрели ее, может быть, даже заплакали над ее горем. Даже Серафима Павловна погладила бы Кандаурову по голове своей доброй, толстой рукой, даже смешная, восторженная тетя Женя обняла бы ее и сказала какие-нибудь никому не понятные слова. А Дрыгалка только брезгливо повела плечами. Даже тогда, когда Катя Кандаурова сказала, плача, что вчера похоронили отца, рука Дрыгалки не потянулась, чтобы приласкать девочку…
Мы выходим на улицу. Держа Кандаурову за руку, Маня уводит ее в сторону, противоположную дороге к моему дому. Мы группкой остаемся стоять у подъезда института.
– Стойте! Стойте! – вдруг вспомнив что-то, бросается Лида Карцева догонять Маню, уводящую Катю. – Скажи свой адрес, Катя! Я зайду – скажу этому дяде, что ты сегодня не придешь. А не то он может заявить в полицию, что ты пропала… Скажи свой адрес!