Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник), стр. 149
– Ключ забыла, – объясняет она мне. – А вы еще здесь?
– Еще пятнадцать минут осталось…
Гренадина кладет руку на мою голову. Проводит рукой по моим волосам:
– Растропанная какая… Ладно. Ступайте домой. Мама, наверное, беспокоится.
– Маня Фейгель и Катя Кандаурова обещали забежать к нам домой – предупредить папу и маму.
– И папа, и мама… – задумчиво говорит Гренадина и добавляет доверчиво: – А у меня только папа. И живет далеко, на Урале. Ехать оттуда сюда или мне к нему невозможно – дорого!..
Гренадина говорит это так дружелюбно! Стою перед нею пень пнем. Стою и думаю, какая она бедняга и какая я подлюга!
Заметив слезы у меня на глазах, Гренадина просит – да, именно просит меня:
– Пожалуйста, не подсказывайте на уроках. Вам это шалости, а мне могут неприятности быть: учитель может пожаловаться, пойдут всякие дразги… Нехорошо, правда?
Я понимаю: теперь начнется новая жизнь! Гренадина не станет больше меня «ненавидеть», но и я ни за что не буду больше подсказывать.
Почти бегу по улице и думаю: «Про Гренадину тоже тайна. И тоже – никому. Как про Соню Павлихину… И откуда на свете столько тайн?»
По дороге замедляю бег около казенной винной лавки. В просторечии их называют «монопольками». Никакого вина там не продают, только водку. «Монополька» – чистенькая, опрятная. Продавщица, или, как Соня называет, «сиделица», – немолодая женщина с усталым лицом. Я думаю о Сониной маме.
– Папа! – говорю я вечером, когда он, очень усталый (провел полдня около трудной больной, только сейчас возвратился домой), присаживается около моей кровати для «последнего разговора». – Папа, что такое незаконнорожденные дети?
– Здрасте! Очень приятно… – отвечает папа так, словно он встретился с кем-то очень неприятным. – Здрасте! Давно не видались…
– Нет, ты скажи! Что такое незаконнорожденные дети?
Ты это знаешь?
– Я-то знаю. А вот где ты это подхватила?
– Этого я тебе сказать не могу: я дала самое честное слово!
– Гм… Очень глупое выражение, самое честное слово! Если слово не самое честное, значит, оно и не очень уж честное! Честность, братец ты мой, не мороженое, чтобы ее отпускать на копейку, на две или на целый пятак.
Дело плохо! Когда я почему-то оказываюсь «братец ты мой» или еще хуже: «милостивые мои государи!», значит, папа сердится.
Я спешу перевести беседу в другое русло:
– Папа, ты же мне все-таки не сказал, что такое незаконнорожденные дети?
Тут папа совсем сердится.
– Это позор! – говорит он с гневом. – Это стыд и позор!
Батюшки, вот оно! Ведь и Соня говорила, что это стыд!
– Которые незаконнорожденные дети – так им стыд и позор? Да, папа?
– Нет! – рычит папа. – Не им, беднягам, стыд и позор! Стыд и позор тому обществу, для которых одна мать хорошая, а другая – плохая. Это – подлое, трусливое общество, милостивые мои государи!
– Почему, папа? Объясни.
– Ну вот. Живут на свете мужчина и женщина. И полюбили они друг друга. Бывает так, ты этого, наверное, еще не понимаешь.
– Нет, я понимаю.
– А понимаешь, так тем лучше… То есть – тьфу! – очень жаль, хотел я сказать. Ну вот – обвенчаться эти люди почему-либо не могут. То ли папа с мамой запрещают им пожениться, а они, дурни этакие, слушаются их… То есть что? я такое говорю? Как же не слушаться родителей? Их надо слушаться, даже если они несут чепуху, все равно надо слушаться! Ох, запутался я с тобой совсем! Ну, одним словом, по какой-то причине эти мужчина и женщина не могут обвенчаться законным браком. Тогда они сходятся невенчанные и живут гражданским браком – так это называется. И рождается у них ребенок…
– Он и есть незаконный?
– Вот именно! И тут начинается. Подлое и трусливое общество презирает такую мать. На работу ее не принимают. На улице знакомые с ней не раскланиваются. Ее травят, гонят, преследуют! Ребенку в метрическое свидетельство – а позднее и в паспорт – пишут это подлое слово: незаконнорожденный, как клеймо! Его не принимают в хорошие учебные заведения. Вырос, полюбил девушку, а вот не всякая за него пойдет – ведь незаконнорожденный! Тысячами уколов и ударов преследует это подлое общество несчастную мать и ее незаконного ребенка!
– Папа, почему ты так кричишь?
– Потому что я это ненавижу! – орет папа уже на весь дом. – Пойми ты, ведь я вот именно на это жизнь отдаю: я, врач, первый принимаю на свои руки рождающегося ребенка. Я даю ему шлепка, чтобы он заорал, дуралей этакий. И, когда я слышу этот первый крик нового человека, ей-богу, я счастлив, я сам себе завидую! Чем черт не шутит – может быть, родился великий человек: Менделеев, Пирогов, Лавуазье, Ньютон, Пушкин, Толстой!.. Да если просто хороший, честный человек родился – мало вам этого, что ли? А они – эти милстисдари мои! – пишут ему в метрике «незаконнорожденный» и не пускают его ни к жизни, ни к счастью. А, будь они неладны, эти мерзавцы!..
Папа внезапно умолкает: мама вошла в комнату и встала перед ним, как статуя Командора.
– Яков! – говорит мама негромко. – Поздно, Яков. Ночь на дворе. Ты не спал вчерашнюю ночь, не обедал сегодня. Вопишь на весь дом, будишь малыша, будоражишь девочку. Посмотри, она плачет!
– Ничего страшного… – бормочет папа. – Пусть поплачет! Пусть учится ненавидеть подлость! Без этого она не вырастет человеком… – Папа крепко прижимает к себе мою голову. Он целует руку у мамы. И вдруг говорит виноватым голосом: – Вы на меня не сердитесь. У меня сегодня неудача… Роженица была крепкая, здоровая женщина… Я старался как мог… А ребенок родился мертвый!
Глава десятая
Что оказалось на донышке бялой кавы
На следующий день я не вижу Соню ни на первой, ни на второй перемене и, конечно, беспокоюсь…
На большой перемене мы, приходящие, завтракаем, как всегда, всухомятку и гуляем по коридорам – пансионерок ведут парами завтракать наверх, в столовую. Тут я издали замечаю и Соню, но даже не успеваю разглядеть ее.
Хожу по коридорам с подругами. Но я сегодня очень молчалива, и девочки изливают на меня потоки своего остроумия.
– Ксанурка! – Это Люся Сущевская выкроила мне ласкательное из моего пышного имени «Александра». – Ксанурка! Проснись – под извозчика попадешь!
– Не трогайте ее! – заступается Варя Забелина. – Она не спит – она стихи сочиняет!
– А, знаю, знаю! – кричит Люся. – Она влюблена! Ксанурочка, открой нам: в кого?
Только Маня Фейгель не подтрунивает надо мной. Она встревожена: наверное, понимает она, я переживаю что-то невеселое, а подругам не говорю… Уж это неспроста! И Маня смотрит на меня сочувствующими, добрыми глазами. Ну и конечно, Катенька делает чок-в-чок как Маня: смотрит на меня многозначительно и вздыхает.
– Знаете что? – вдруг вдохновенно гудит шмелиным голосом Варя. – Я придумала, чем развеселить Шуру: пошлем Степу за шоколадом.
Иногда, когда мы «при деньгах», то есть когда мы можем всей компанией наскрести двадцать три копейки, мы посылаем служителя Степу в кондитерскую на углу, наискосок от нашего института. Степа приносит нам плитку шоколада за двадцать копеек (три копейки – самому Степе за выполненное поручение). На плитке пять бороздок, так что ее можно разделить на шесть равных долек. И мы наслаждаемся, откусывая шоколад маленькими-маленькими кусочками. Обычно нас пятеро: Маня, Катя, Варя, Лида (а теперь, с ее отъездом – Люся) и я. Меля Норейко в этой затее не участвует.
– У меня свое, у вас свое! – говорит она упрямо. – Я люблю кушять мое собственное, и пусть мне никто не мешяет!
Каждая из нас, остальных пятерых, вносит в «шоколадное предприятие» столько, сколько она в этот день может внести. У кого сегодня денег нет, за ту платят остальные. В другой раз она заплатит за других. В общем, отлично организованное и не такое уж дорогое счастье. Как-то Катюша Кандаурова, сося свою дольку, сказала мечтательно:
– А неплохо, наверное, быть миллионером!