Стать огнем, стр. 51

Он заговорил о том, что любит ее, что она женщина, о которой мечтал, вернее, даже не мечтал, что переживает такое блаженство рядом с ней…

Марфа подавила зевоту и сказала:

–?Сорочку я вам на завтра в тонкую голубую полоску приготовила, все белые рубахи по манжетам истрепались. Новые будете покупать или подштопать мне?

Оборванный на полуслове, Камышин задрожал, зажмурился:

–?Мне хочется тебя убить. От бессилия!

–?Лишнего не след говорить. А силы, они не безграничные, за день так ухряпаешься, что только до постели доползти. – Она снова, теперь уже не таясь, широко зевнула.

Камышин и потом несколько раз пытался вести с Марфой разговоры об общем будущем. Предлагал женитьбу, говорил, что ее ребенок – и его ребенок тоже, поэтому он имеет право… Чем сильнее Камышин напирал, тем большее раздражение вызывал у Марфы. Она смотрела на него как на досадливую муху, которую не прогнать.

Очень редко удавалось добиться от нее какой-то внятной реакции.

–?Какая я жена вам? Соловью телега. За мой грех окружаюшшие: Настя, Митяй, Петр да Елена Григорьевна – страдать не обязаны.

–?Скажи мне откровенно! – потребовал Александр Павлович. – Какие чувства ты ко мне питаешь?

Марфа ответила небыстро, но твердо:

–?Уважаю.

Ее первые роды едва не окончились смертью, только благодаря Василию Кузьмичу она и Митяй остались в живых. Возможность того, что второй ребенок ее похоронит и сам не выкарабкается, была очень велика, и Марфа эта прекрасно понимала. Однако нестерпимое желание ребенка пересиливало все страхи, отшибало все разумные мысли.

Марфа считала, что, выпади ей другая судьба, то есть нормальный муж, она, Марфа, стала бы родливой бабой, каждый год по ребеночку приносила бы на счастье и радость. Она бы в Бога верила и не грешила. От того, что детки не рожались постоянно, два случившихся набирали у нее под сердцем рекордный вес – как бы за всех неслучившихся. Врачи посмеялись бы над ее умозаключением, но Марфа не спешила с ними делиться.

Когда весной тридцать второго года пришло время рожать, Марфа явилась в больницу с узелком и сказала акушерке:

–?Тут мое смертное, в чем в гроб положить. Слезно прошу, тетенька, чтоб мне панталонов не пододели!

–?Что вы несете? Не рожать, а помирать вздумали? Первый раз, что ли?

–?Второй, потому и приготовилась.

После пяти часов чудовищных мук Марфы акушерка привела врача. Было близко к полуночи, врач восемь часов оперировал железнодорожных рабочих, на которых опрокинулся состав. Он послал акушерку к черту, собираясь завалиться на стульях в красном уголке – вместо ординаторской у них теперь была комната для собраний, политучебы и самодеятельного театра. Но акушерка сказала, что баба молодая, повторнородящая, пришла со «смертным» и очень просила в гроб ей панталоны не надевать.

–?Да? – удивился врач. – А чем ей панталоны не угодили?

–?У сибирячек они считаются атрибутом проституток.

–?Любопытно. Ну, пошли смотреть на святую нравственность.

Не исключено, что на сей раз панталоны, то есть их отрицание, спасли Марфе жизнь.

Осмотрев ее, врач сказал:

–?Сама великанша, и ребенка вырастила, как на продажу. Готовьте операционную, будем делать кесарево сечение, а я полчасика… Нет, если усну, то не добудитесь. Чай – помои, кофе – отвратный. Чем прикажете подстегнуть себя? Так врачи морфинистами и становятся. Несите шприц.

Очнувшись после наркоза, который был как сказочный сон с игривыми катаниями-летаниями на разноцветных облаках, Марфа почему-то точно знала, что из чрева ее извлекли мальчика, крепенького и здорового. И еще знала, что сама она тоже как заново родилась. Больше не будет греха – соитий с чужими мужиками, два ее сыночка – все отпущенное ей материнское счастье, хоть и имела желание много деточек произвести на свет. Она точно спустилась с пестрых облаков на землю, надежно приземлилась на ноги, чуть согнув их в коленках. Так она стояла, когда зарод в три ее роста с одной стороны жердями еще не укрепили, а шла гроза и ветер поднялся ураганный. Марфа граблями с длинным-длинным черенком держала зарод, чтобы сено не разметало, мужики подтаскивали жерди, Анфиса Ивановна их торопила, покрикивая. Степан тогда сказал: «Однако, ты, Марфа, – сила!» И улыбнулся ей. Его улыбок, лично ей подаренных, было наперечет, и каждую она помнила.

Сына крестили Степаном, а Медведев Степан, роковая любовь Марфы, был провозглашен крестным отцом. У купели не стоял по идейным опасениям, но отцовство крестное над племянником принял.

Александр Павлович напрасно обвинял Марфу в холодности. Просто она была женщиной одного мужчины – Степана. Когда Степан случайно касался ее – пронзало так, что вздрагивал каждый волосок на голове и трепетали пальцы ног.

Камышин, будучи подшофе, когда в компании в очередной раз зашла речь о положении женщины, о необходимости эмансипации, рубанул с плеча:

–?Бросьте! Чушь! Природные женщины невероятно выносливы. Крестьянские бабы рожают в поле, освобождаются на неделю от тяжелых работ, но ни на день не исключаются из повседневных. Моя Марфа на пятый день после родов, после чревосечения, мыла полы на общей лестнице в доме, потому что ей, видите ли, претит, что «всяк варнак грязищей по ступенькам шлепает».

–?Твоя Марфа, – уточнил один из приятелей, – это кто?

–?Наша прислуга, – подавился нервным смехом Камышин.

Степан Петрович Медведев с младенчества, а с годами все больше и больше подозрительно походил на Александра Павловича Камышина. Это сходство отмечали многие, но не Елена Григорьевна. Или она предпочитала не замечать, как отбрасывала все, противоречащее мирку, в котором существовала.

С другой стороны, никто, даже охладевший к ней муж, не мог уличить ее в лукавстве, в игре. Точнее – игра была ее постоянным состоянием. Она была необыкновенной, уникальной женщиной. Но людям обыкновенным, живущим не в праздниках, а в буднях, было непросто с Еленой Григорьевной.

Студентка Пирогова-Сибирячка

Нюраня вышла замуж по расчету весной тридцать пятого года. Она долго ждала Максимку Майданцева: приедет за ней, увезет домой, или они останутся жить в Расее. Нюраня не задумывалась о том, каким образом Максимка может найти ее. Собственный путь в Курскую губернию врезался в память и казался единственным, точно русло реки. Максимку, как сказочного героя, должна была привести любовь. Их любви, необъятно громадной, нельзя поставить границы, сдержать ее, захомутать. Абсолютная вера в Максимку три года питала Нюраню, давала силы и надежды.

Где товарищ Проша высадил Нюраню, сибиряки не знали, а писем на родину она не писала. Ольга Ивановна говорила, что это опасно. А тут еще Нюраня насмотрелась горя: курские земли были объявлены зоной сплошной коллективизации, которая проводилась в рамках кампании широкого раскулачивания. В отличие от Сибири, должна была признать Нюраня, в Расее действительно были кулаки-мироеды, эксплуатировавшие бедняков, наживавшиеся и богатевшие на нищете, не дававшие односельчанам выбраться из нужды. Но это все-таки были сильные крепкие хозяйства сметливых тружеников, и обдирать их до нитки, выгонять из домов с малыми детьми, расстреливать протестующих или отправлять в ссылку покорных было жестоко.

Однажды, вчитываясь в очередное распоряжение, доставленное из Курска, Ольга Ивановна пробормотала:

–?Охматмлад – как вам нравится? Охрана материнства и младенчества! Хорошее начинание, разумные меры, но как назовут, так хоть стой, хоть падай. Это даже не эзопов язык, а выражения заик.

–?Эзопов – как латынь? – спросила Нюраня.

Она преклонялась перед латынью – языком медицинской науки.

Выслушав про Эзопа, про иносказания, Нюраня задумала написать в Погорелово письмо, используя метод древнего баснописца. Несколько недель мысленно сочиняла. Адресовала Тусе – матери Прасковьи, себя назвала «той девкой что вам шанежки от матери сперла а потом вы свои принесли мать ими давиться заставила». Писала, что состоит при «анбулатории по месту своего судьбы призвания», и слезно просила поведать о родных и близких, а также «про самого могутного лучшего богатыря всех времен и народов». О Сталине уже говорили как о вожде всех времен и народов. Нюраня радовалась, найдя правильное эзоповское определение Максимки.