Схватка за Амур, стр. 51

– Рано радуетесь! – раздался вдруг скрипучий голос из-под бобрового воротника, и Сенявин оторопел: неужели он вслух высказал затаенные мысли? Но успокоился, услышав: – Carthaginem esse delendam! [52]

«Коршун» – так сугубо про себя именовал шефа Лев Григорьевич – не получил свой кусок падали и не мог успокоиться. Что ж, надо придумать что-то каверзное для строптивого Муравьева. Честно говоря, не хотелось, ибо настырный генерал-губернатор временами уже начинал нравиться товарищу министра. Нет, не показным бескорыстием (показным, ибо не верил Лев Григорьевич в истинное бескорыстие чиновника при должности: ежели человек не дурак, он всегда извлечет выгоду из своего положения на службе. Вот взять то же министерство иностранных дел – деньгами они не распоряжаются, а на одно жалованье разве проживешь? Но зато есть возможность оказывать некоторые конфиденциальные услуги иностранцам. Недаром Петр Великий писал в каком-то своем указе, что чиновник должен быть заинтересован в том деле, которое исполняет, а когда заинтересованность выражается во франках, кронах или фунтах стерлингов – так это же только польза для российской казны: целее будет.); так вот, не показным бескорыстием нравился Муравьев Сенявину, а своей целеустремленностью: задумал вернуть Отечеству Приамурье и готов сам в лепешку расшибиться и других расшибить, но цели достигнуть. Любопытно, какие выгоды ему лично сулит это неведомое Приамурье? Нет, чтобы поделиться – глядишь, все пошло бы куда быстрее…

За этими мыслями Сенявин миновал вслед за шефом швейцара у входа в министерство, парадную лестницу на второй этаж, приемную с дежурным секретарем, вскочившим при появлении начальства («Вишневой наливки и кофе», – шепнул ему, проходя в кабинет, Лев Григорьевич), и только в апартаментах канцлера они сбросили верхнюю одежду прямо на стол для заседаний. Нессельроде прошел в туалетную комнату, а Сенявин со вздохом облегчения развалился в кресле, одном из четырех возле низкого столика, за которым канцлер принимал своих конфидентов.

Секретарь внес на подносе графинчик наливки, две хрустальные рюмки, серебряную сахарницу с колотым сахаром и прибор для кофе – две фарфоровые чашечки с блюдцами, а к ним серебряные ложечки, и медную кованую джезву с дымящимся напитком; на отдельных тарелочках лежали черный и белый хлеб, тонко порезанная ветчина; на двух пустых тарелках – серебряные вилочки и ножички. Министр и его товарищ частенько сиживали так после трудов на благо России, и секретарь отлично знал, что требуется приносить.

Сенявин разлил по чашкам кофе, наполнил рюмки темно-красной наливкой, пригубил из своей и прищелкнул языком: хороша!

– Вы есть вкушатель радостей жизни? – спросил вернувшийся из туалетной комнаты граф. Опустившись в свое кресло, он залпом выпил рюмку наливки и теперь сидел, нахохлившись, нависая крючковатым носом над чашкой. Сенявин ждал продолжения, размешивая ложечкой сахар в кофе. – Miserum est tacere cogi, quod cupias loqui [53] , – наконец со вздохом произнес шеф.

– Нам лишь остается agere cum dignitate? – откликнулся Сенявин. – Id facere laus est, quod decet, non quod libet [54] .

Нессельроде так быстро взглянул на него, что взметнулись седые пряди над ушами:

– Вы так считаете, mein lieber Freund [55] ?

– Freilich, mein lieber Lehrmeister [56] !

– Danke schon [57] ! Подумайте, Лев Григорьевич, что мы можем сделать, чтобы остановить сей марш, который есть губительный для России.

– Что тут можно сделать, Карл Васильевич… – Сенявин задумчиво отхлебнул горького напитка – сладкий кофе он не любил, – сделал из черного хлеба и ветчины простой бутерброд и с удовольствием откусил. И вдруг замер, потом быстро прожевал. Канцлер терпеливо ждал. Сенявин запил прожеванное наливкой, нахмурившись, покивал своим мыслям и сказал: – Да, пожалуй, только одно: тайно от Муравьева послать лист китайскому трибуналу международных сношений об установлении пограничных столбов по горным хребтам на левой стороне Амура. Там, где проходил Миддендорф. Они, конечно же, за это ухватятся и не признают любые иные действия Муравьева. И вопрос закроется сам по себе без дополнительных усилий с нашей стороны. Вот так, mein lieber Lehrmeister!

Нессельроде тоже сделал бутерброд – на белом хлебе, – поднес ко рту, но задержался, а потом и вовсе отложил на тарелку.

– Rapiamus occasionem de die [58] . Вот и сделайте. С обязательным условием: чтобы с юридической стороны комар носа не подточил. Надо показать, что Россия чтит международные договоры.

– А Муравьев стремится их нарушить, – тонко улыбнулся Сенявин.

Глава 16

– Нет, нет и нет! Не спорьте и не уговаривайте! Я еду с Геннадием Ивановичем!

Катенька Ельчанинова – теперь уже Екатерина Ивановна Невельская, поскольку два дня тому назад, 16 апреля 1851 года, совершилось таинство церковного венчания в Крестовоздвиженском храме, а в доме Зариных прошумела свадьба, на которую собралось все общество Иркутска, – в общем, законная супруга начальника Амурской экспедиции стояла сердитая, раскрасневшаяся, в окружении родственников – дядюшки с тетушкой и сестры Александры со своим «вечным женихом» Иваном Семеновичем Мазаровичем, которые наперебой уговаривали ее «не пороть горячку» и остаться в Иркутске, пока Геннадий Иванович обустроит в Петровском для них семейное гнездышко, в котором нестрашно будет зимовать.

Сам Геннадий Иванович сидел в уголке, все еще находясь в некоторой счастливой прострации от стремительного изменения его жизненного курса.

Конечно, разумом капитан давно понял, что женитьба, несомненно, состоится (чего он, надо сказать, страстно желал): он благополучно избежал разжалования и вернулся из Петербурга даже с повышением в два чина и орденом. К тому же Геннадий Иванович всегда помнил, что девица по его вине и не девица уже и оставлять ее в таком состоянии на неопределенное время (а сколько продлится Амурская экспедиция – только богу, да, может, еще государю императору известно) благородному человеку совершенно не к лицу. Но разум разумом, а в сердце был некий трепет от ожидания столь крутого оверштага [59] . И вот свершилось! Все, что полагается в таких случаях – жаркая свечная духота храма, венцы над головами жениха и невесты, обвод вкруг аналоя, обмен кольцами и наконец выход «на волю», на свежий воздух, навстречу искренне радостным глазам и поздравлениям; и посаженые отец и мать (в их роли выступили старшие Волконские), встречавшие новобрачных хлебом и солью на крыльце «кузнецовского дома», и долгое застолье с бессчетными криками «горько!», и дружки, проводившие новобрачных в «сенник» – комнату Катеньки, где жутко уставший Геннадий Иванович смог с помощью юной супруги избавиться от постылого фрака, да и от всего остального тоже… В общем, все, что следует, произошло – и никакого оверкиля [60] . Но наутро после первой брачной ночи (или ее надо считать уже второй?) Катенька, узнав, что теперь ему следует как можно скорее отправляться в залив Счастья, пришла в неописуемый восторг:

– Залив Счастья? Неужели он так и называется?! И мы будем там жить?! – затормошила она мужа, который от ее радости пришел в тихий ужас, мгновенно представив сбитые Орловым бараки в Петровском зимовье и свою нежную хрупкую супругу на продуваемом ледяными ветрами берегу.

– Что ты, милая моя, – забормотал он, уже наверняка зная, что возражения бесполезны, – жить там сейчас совершенно невозможно. Я поеду один, мы там все обустроим…