Схватка за Амур, стр. 32

– А гиляки не говорили, в какие сроки очищается река?

– Говорили. У меня с собой два толмача. Один, гиляк по имени Позвейн, знает по-тунгусски, а второй, тунгус Афанасий, сносно говорит по-русски. Вот так, с двойным переводом, с аборигенами и общаемся, – засмеялся Орлов. – А касательно очистки реки, гиляки говорили, что близ устьев Уссури и Сунгари Амур свободен уже в начале марта. Но это – верст на шестьсот-семьсот южнее.

Помолчали, глотнули чаю. Невельской поморщился: остывший, он уже не казался таким вкусным. А прапорщик прихлебывал как ни в чем не бывало: видно, давно не пробовал хорошего рому.

– Все ваши сведения, Дмитрий Иванович, чрезвычайно важны, – сказал Невельской, закуривая новую сигариллу. – Особенно про возможность захода судов с юга. Наши умники в Петербурге думают, что сядем мы в заливе Счастья и никого постороннего в Амур не пустим. И самим нам незачем туда заходить, китайцев, видите ли, беспокоить.

– Да нет там никаких китайцев! – воскликнул Орлов. – Гиляки про них и не слыхивали.

– Вот и я о том же толкую, а меня никто, кроме генерал-губернатора да князя Меншикова с графом Перовским, и слушать не хочет. До чего чинодеры тупые – только диву даешься! Особенно канцлер Нессельроде со своей шатией-братией, его в кулуарах «Кисель-вроде» называют, но не-е-ет, он отнюдь не кисель, он – топкое болото, трясина! Не знаю, как там насчет других дел, но наше так и норовит утопить. Муравьев говорит: он – ученик австрийского канцлера Меттерниха, а мне кажется – всему Западу в корму заглядывает, в кильватер ему норовит пристроиться. Ну да ладно, бог с ними!

– Лучше бы он был с нами, – проворчал Орлов.

– Тоже верно. Но, как известно, Бог помогает идущим, и нам с вами, Дмитрий Иванович, следует решить, куда двигаться. Мы уже знаем, что постоянно обосновываться в заливе Счастья бесполезно – во-первых, по причине неблагоприятной для кораблей ледовой обстановки, во-вторых, и это куда важнее, – из-за невозможности предотвратить чужое проникновение в Амур. А потому мы поступим следующим образом. – Невельской залпом, как перед решительным поступком, осушил стаканчик рому, затянулся сигариллой и лишь после этого продолжил: – Вы, Дмитрий Иванович, остаетесь здесь, на строительстве зимовья, а я отправлюсь на шлюпке в Амур. Возьму с собой шесть вооруженных матросов, топографа и ваших толмачей, Позвейна и Афанасия.

– И фальконет, однофунтовый, – добавил Орлов.

– Фальконет? Зачем фальконет? – удивился Невельской. – В кого случится стрелять из фальконета?

– Хорошо, ежели не случится. А вдруг?

– Ладно, возьму и фальконет. Итак, какие будут наши задачи? Первое: исследовать, нет ли близ устья бухты, годной для зимовки судов. Второе: проверить сведения гиляков, о которых сообщили вы. Третье: выяснить, появляются ли иностранные суда в Татарском проливе и не заходят ли они в лиман. И на основании всего этого принять решение о нашем занятии устья реки.

– Это ваши задачи, Геннадий Иванович, – пробасил Орлов. – А каковы мои?

– Ваша задача, Дмитрий Иванович, – строить. И строить добротно. Нам тут жить и работать. Как вы считаете, место выбрано правильно?

– На мой взгляд, только оно и отвечает всем требованиям. Подход судна к берегу здесь прост и безопасен: можно и грузиться, и наливаться водой, а в случае нужды и зимовать. Отсюда легче всего оказать помощь кораблю, заходящему в залив. И, наконец, здесь самый удобный путь к Амуру посуху.

– Очень хорошо! Завтра мы вместе еще раз обследуем берега, чтобы не совершить ошибки, и – с богом!

– Да, тут неподалеку гиляцкое селение Гинель-во, его жители охотно помогут в строительстве и снабжении провизией – ну, рыбой там, дичью. Они хотят, чтобы русские их защищали, как защищают тунгусов.

– Это замечательно и весьма важно для нашей миссии, – с чувством сказал Невельской. – Давайте за это выпьем! – Они чокнулись и осушили стаканчики. – И еще одна у вас задача, Дмитрий Иванович: в конце июля пошлите к мысу Куегда двух матросов и топографа на оленях. Пусть они там ждут меня до 10 августа. Если к этому сроку не приду – ищите нас самым энергическим образом. А не найдете – донесете о том генерал-губернатору, а сами продолжите выполнять указ императора и ждать дальнейших распоряжений начальства. Диспозиция ясна?

– Так точно! Вот только напрасно вы себя настраиваете на возможность неудачи. Надо верить, истово и неустанно, – и удача обязательно придет.

Невельской внимательно посмотрел на пышущее искренностью лицо Орлова, улыбнулся и похлопал его по плечу:

– Все будет хорошо, дорогой мой товарищ! Все будет просто замечательно! Да, чуть не забыл: как вы думаете назвать наше зимовье?

– Ну, Геннадий Иванович, давать название – право командира, а я – простой исполнитель…

– Вы – первостроитель, значит, у вас такое же право.

– Ну, коли так… Я бы назвал Петровским.

– Почему?! Я Петра не люблю: он людей не жалел, они для него были как хворост для костра: ломал через колено и подбрасывал в огонь своих новаций. Орловское, по-моему, – лучше.

– Что вы! Что вы! – замахал руками прапорщик. – Петровское – в честь первоверховного апостола, послезавтра его именины, мы как раз заложим первый дом.

– А-а, – разочарованно протянул Невельской. – Ну, пусть будет Петровское. Но мне кажется, на карте лучше смотрятся имена обыкновенных людей, а не святых. Для них больше подходят храмы и церкви.

Глава 9

Вогул не торопил коня. Спешить ему было некуда. Поглядывая вперед и по сторонам, иногда оборачиваясь назад, он трусил по обочине тракта. Заслышав бубенцы, сворачивал в лес, близко подступавший к дороге, и пережидал встречных или догонявших ездоков. Никого он особенно не опасался – просто не хотелось лишний раз попадаться кому-либо на глаза. Народу тут ездит немного, и одинокий всадник легко может вызвать подозрение.

Направлялся он в село Петропавловское, к старшему брату Петра и Антонины Павлу Кивдинскому. Хилок, который должен был приехать от Павла, почему-то не явился, и Вогул, прождав напрасно целую неделю, решил добираться сам.

Попервоначалу-то он, выздоровев, собирался добраться до Гаврилы Федоровича Машарова, чтобы обсудить с ним дальнейшие действия против генерал-губернатора, но в Иркутск наезжал как-то по своим купеческим делам младший Машаров, Виссарион, он и встретился с Григорием. Сказал, что старшой сильно болен, и посоветовал последовать предложению Антонины и Петра – уйти за кордон к старику Кивдинскому: у того на Муравьева зуб поболе, чем у Машаровых, и уж он-то не упустит случая с ним поквитаться.

Вогул попрощался со своими спасителями со всей сердечностью (Антоха накануне провела с ним жаркую ночь) и теплым июльским рассветом выбрался из города. Петр снабдил его конем, деньгами и двумя шестизарядными американскими револьверами системы Кольт. Оружие было новое, незнакомое, какими путями попало из Америки в Сибирь, догадаться просто невозможно, однако очень удобное, так как позволяло обойтись без ружья. Правда, пришлось повозиться, обучаясь перезаряжать и стрелять, зато к отъезду Григорий владел новинкой весьма изрядно.

Спрашивала Антоха, кто же его так «приголубил», не из-за девки ли, и не хочет ли он «дать сдачи», но Григорий на этот счет отмалчивался. Буркнул коротко: «Не твое дело», – и на другие расспросы вообще не отвечал. Из-за своего ранения он не питал к Элизе какого-либо злого чувства, посчитав, что она имела право защищаться и право это использовала полностью. Более того, своей решительностью и находчивостью привела его в восхищение: далеко не каждый мужик купил бы его на поддавки, а уж о бабах и говорить нечего. Но Григорий боялся, что Антонина, узнав про Элизу, начнет злобствовать, а от нее можно ожидать всего, вплоть до подсылки убийц. В эту вот последнюю перед расставанием ночь, когда он, раскинувшись, отдыхал после очередной любовной схватки, а ненасытная девка все играла с его роскошным мужским хозяйством, лаская и обцеловывая усталого бойца, видимо, торопя восстановиться, Григорий услышал, как она бормочет между поцелуями: «Ты мой… только мой… никого к тебе не подпущу… всех убью, кто посмеет…» Он еще про себя усмехнулся – ишь как присохла! – но тут же пожалел, что однажды проговорился Петру про Элизу. Парень, правда, божился, что лучше язык откусит, нежели вякнет кому, но таким клятвам Григорий как раз меньше всего и верил.