Борель. Золото (сборник), стр. 4
Раздумывая таким образом, он решил завтра же вернуться снова в Боровое и созвать рабочих.
Только под утро притихли.
Из-за темных гор сероватой паутиной расплывалась полоса рассвета. Звезды, как заливаемые дождем огоньки, гасли одна за другою.
3
На восходе солнца Настя бегала от казармы к казарме. Никита пропал с вечера и утром его еще не было дома. Во всех закоптелых, с паутинами и вонью квартирах плескался разговор об одном и том же:
– Приехал Еграха Сунцов. Обоз с провизией идет…
По высоким утрамбованным тропам топтались бабы, ребятишки. Теплый ветерок шевелил вершины леса, лохматил тряпье на плечах рабочих. Приискатели с обросшими сонными лицами из-под ладоней всматривались в Алексеевскую дорогу, а затем гуськом тянулись к мастерским и дальше – к драгам. Над прииском серыми столбами поднимался дым и кудрявился вместе с легким туманом.
– Ты что, девка, суматошишься? – одернула около дверей своей казармы старуха Качуриха Настю за рукав продырявленного военного полушубка. Лицо старухи дрожало похмельной старческой дрожью, а из углов выцветших глаз по носу насохли гноевые бороздки. Настя повернула к ней свое строгое лицо. В ее васильковых глазах горели отвращение и упрек. По лицу Качурихи догадалась, что Никита пил с ними всю ночь.
Настя круглой кубышкой вкатилась под темную крышу казармы, и через минуту оттуда послышалась ее надрывная ругань.
Бабы, ребятишки, сталкивая друг друга в снег, рваной ревущей кучей обступили двери Качуриной квартиры.
– Представление! Первое действие! Вход за три сухаря! – балагурил высокий парень с расплюснутым носом, притопывая большими полуболотными сапогами.
Из казармы слышались частые шлепки и человеческий хрип. Парень откинул дверь и, повернувшись к гогочущей толпе, закричал:
– Контракт на пять минут!
Любопытные бабы, цепляясь друг за друга, запрудили дверь. Наперерыв кричали:
– Прибавь, Настасья! По мусолам-то, по мусолам! Не все им изгаляться над бабами. Прибавь! Прибавь!
В темном углу казармы, на нарах, размахивая руками у себя под носом, ругательно бурчал старик Качура.
Встревоженный и взлохмаченный Никита долго подставлял под удары руки и наконец обозлился. Как поднятый медведь, он вскочил и, рыча, облапил Настю сильными руками.
Толпа заулюлюкала.
Настя кукольной игрушкой взлетела кверху и вцепилась в густую льняную кучу Никитиных волос. Толпа ворвалась в дверь. Бабы курами закудахтали, навалились с разных сторон. Дергали за лохмотья, за волосы и щипали Никиту.
Парень с расплюснутым носом, пересиливая шум, потешался:
– На улицу их! В снег!
Забежав сзади, он толкнул обступивших баб, и вся ревущая и хрипящая масса кучей вывалилась за порог казармы.
Лицо Никиты залилось кровью, а в волосах и бороде заплелись клочья сухой осоки.
Парень с расплюснутым носом набрал в руку снегу и умыл им лицо Никиты.
В толпе, на руках баб, рыдала Настя.
– И все-то люди, как люди! Последнюю юбчонку прола-ка-а-ал!
Но на нее уже не обращали внимания.
С Алексеевской дороги послышался скрип саней и визгливый звон колокольцев. Треск упряжки отдавался в тайге тяжелыми отрывчатыми шорохами. Голоса ямщиков сливались с общим шумом.
Вот в узком, как белая лента, проулке показалась первая дуга, и праздная толпа боровских жителей бросилась навстречу обозу.
Истощенные, подобравшиеся лошади едва тянули возы по узкой дороге. На крутом взвозе около самого прииска передовик остановился, и весь обоз скучился. Голодные кони рвали мешки с хлебом. Передние, не сдержав натиска, лезли на сани, сбивались в сторону и по самую спину увязали в снегу.
Вывалившиеся навстречу золотничники бросились помогать ямщикам.
С десяток человек, уцепившись за сани и оглобли, с уханьем и свистом выводили одну за другой подводы на взгорок. Все знали, что ямщики привезли самогон, и почти каждый старался подделаться к ним, чтобы выпить нашармака.
Около большого здания бывшей конторы прииска, под навесами, подводы остановились в стройном порядке. Ямщики щелкали кнутами, загоняя лошадей. Бабы поочередно и наперебой зазывали их на постой:
– К нам милости просим – зимовье свободно и тепло!
– А у нас и сенишко найдется, и сохатина сушеная есть!
– По три калача с человека в сутки берем, чай, ежели што, сварить можно…
Но ямщики не торопились. Вразвалку переходили они от подводы к подводе и, улыбаясь в бороды, убирали лошадей на выстойку.
Еще ранним вечером прииск огласился песнями и ущемленными взвизгами гармошек. От казармы к казарме в обнимку мужчины и женщины потянулись подвыпившей компанией. Подмерзшие лошади, побрякивая колокольцами, топтались около прикрепленных к оглоблям препонов.
Затянувшиеся туманом горы гулким эхом отзывались ожившему Боровому.
Радовалось сердце Евграфа Ивановича Сунцова. Верхом на круглом малорослом иноходце, в новом черном полушубке и расшитых бисером унтах, он подъезжал то к одной, то к другой компании.
На шее у него и через плечо развевался белый шарф. И везде его встречали веселыми криками:
– Живем, Еграха!
Бойко повертываясь, Евграф Иванович улыбался белками цыганских глаз золотничникам.
Сунцов поселился на Боровом год тому назад и вот уже второй раз пригнал обоз. Приискатели знали только одно, что он бывший тунгусник из Туруханска и парень-жох! В течение последних лет на глазах у всех Евграф Сунцов богател, но не скупился при крайней нужде выручить хлебом, который у него не переводился.
Зато всю летнюю добычу золота он забрал себе.
По замашкам и привычкам догадывались, что семья Сунцовых не из простых. Недавно Евграф Иванович привез с Баяхты пианино, и его кудрявая красавица сестра день и ночь брякала на этой барской музыке, а жухлая, как выдра, жена собирала баб и устраивала с ними баптистские моления. Говорили также, что она из ревности к сестре ножом пыряла мужа.
Да какое кому дело? Все знали, что на этом золотом клочке земли, оторванном от всего живого мира, без Евграфа они умерли бы с голоду. И никому не было дела до того, что Сунцовы занимают лучшую квартиру, хотя втихомолку в последнее время гнездился и полз по углам глухой бабий ропот:
– Вот, говорили оратели – буржуев не будет. А оно, смотри!
– Да чего там – побасенки одни. Как был наш брат Кузька, так он и до скончания века будет горе куликать!
Подъезжая к большой артели, Сунцов отпустил поводья и нажал ногами в бока горячившемуся иноходцу. Лошадь под рев баб бросилась в кучу, но Сунцов вздернул поводья и осадил ее на задние ноги:
– Испугались? – крикнул сипловатым голосом. Его цыганские глаза смеялись, а на смуглом, еще молодом лице стягивалась в коросту обмороженная кожа.
– Живем, ребятишки, и никаких козырей! – еще громче крикнул он, ловко спрыгивая с седла.
– И хлеб жуем! – пьяным хохотом отозвались в толпе.
Сунцов взял коня под уздцы и выпрямился так, что иноходец головою тыкался к нему в спину.
Пьяная компания обступила и стянулась кольцом.
– Если у кого не на что покупать хлеб, приходи – выручу, – сказал он, всматриваясь в сторону Баяхтинской дороги. – Только уговор дороже денег – золотишко не сдавать на сторону. А потом же я расходы имею по поездке… Прохарчился, как мамин сын…
Но Сунцову договорить не удалось.
Василий с Вихлястым и техником Яхонтовым выходили из-за угла казармы. На связанных в кучу лыжах каждый из них вез окровавленные части оленьей туши. Толпа загоготала:
– Мясо! Вот в пору – выпивка и закуска.
Но, завидя Василия, остепенилась.
Со слов Насти и Качурихи уже знали, что на прииск приехал Василий с какими-то «полномочиями».
– Он или нет? – шептались бабы.
– Какой важнецкий стал!
– Мотри, каким гоголем выступает, што твой офицер!
Мужчины вызывающе, исподлобья мерили глазами Василия.
Весь в поту и куржаке, он остановился посредине круга. Глаза обожгли собравшихся и встретились с такими же колючими и упрямыми глазами Еграхи Сунцова. Они поняли друг друга и так же одновременно отвели глаза в сторону, как и встретились.