Борель. Золото (сборник), стр. 24
Плотники положили ложки. В толпе кто-то крякнул и гаркнул «ура», другие подхватили. Рабочие густым тыном поднялись на ноги.
Обоз с хлебом подходил неслышно, снег не хрустел.
Яхонтов с Вихлястым вышли из кошевки и приблизились к кострам.
– Обедать с нами, милости просим!
– Ждали-ждали, все жданое было поели.
– Кончили тика в тику. Дело за хозяевами, – сказал старший, жуя заросшим ртом.
– А, привез, привез, – усмехнулся Яхонтов.
– Да как же, уговор дороже денег!
И как только сказал, снова криками заухала тайга.
Вихлястый, натяжно переступая, нес два ящика, из которых стройными рядами торчали коричневые головки бутылок.
– Пять лет не пивали такого причастия! – крикнул парень со шрамам на щеке. Он выхватил на ходу бутылку и со всего плеча ударил донышком о ладонь.
Пробка со свистом пролетела над головами рабочих.
– Брось!.. Вот хамина, дорвался, сволочь! – кричали сзади.
Яхонтова ухватили под руку и усадили в круг. Дела веселили и без водки, но он выпил поднесенную чашку.
Вихлястый раздавал бутылки и бабьим голосом окрикивал рабочих:
– Не наваливай! Не наваливай! Тю, черти земляные. Ух, эта шахтерская кобылка – из глотки рвет.
Чашка позвякивала, переходя из рук в руки.
Кто-то затянул старинную проголосную:
К вечеру возчики начали ссылать хлеб в новые амбары.
На утоптанном снегу чуть дымили смолистым чадом догорающие костры. Порожние подводы одна за другою вытягивались в длинную нить.
К прииску нужно было сделать большой круг равниною (напрямик попасть было нельзя).
Лямка одной рукой придерживал большую трубку, а другой подбирал вожжи, осаживая нетерпеливую пару сытых гнедых лошадок.
– Отжили бедно! Отъездили плохо! – мигнул он Вихлястому на лошадей.
По взгорьям к прииску стягивались кучками дальние лесорубы. Синеватый дым густо висел над крышами построек.
В полуверсте от прииска дорога сворачивала на Боровое. Лямка, упершись в передок, задерживал горячившихся лошадей.
– Не заночевать ли нам, Борис Николаевич? – сказал он, шамкая чубук трубки.
– Это почему? – удивился Яхонтов…
– Да так, сердце что-то сохнет… Ночь… Темень…
– А вот, – показал Яхонтов дула двустволки.
Вихлястый тихонько рассмеялся и, выскакивая из кошевки, крикнул:
– Пил бы меньше, старый опорок, так не сохло бы!
В пути Лямка несколько раз пытался заговорить с Яхонтовым, но, не получая ответа, отвертывался, пыхтя трубкой.
– Измотался, – решил он и задремал.
Дорога вела в длинный Баяхтинский хребет, знаменитый своей крутизной. Лошади шли шагом, спокойно побрякивая колокольчиками.
Но на самом крутяке они вдруг остановились.
И не успели еще подняться с кошевки Лямка и Яхонтов, как грохнули один за другим два выстрела.
В ответ им, точно пораженные, затрещали далекие вершины скал… Яхонтов почувствовал ожог около локтя левой руки.
Он быстро вскочил на ноги, намереваясь защищаться.
Вблизи, за деревьями, послышался хриплый бас, напоминающий собачий лай. Кто-то брякнул железом (видно, ружьем).
«Еще будут стрелять», – мелькнула у Яхонтова мысль, и, подстегнутый близкой опасностью, он судорожно схватил лежавшую в кошевке двустволку.
Лямка хотел остановить лошадей и старчески всхлипывал.
Лошади шарахнулись в сторону и увязли в снегу. Из-за ветвистой сосны прыгнули двое. Яхонтов выскочил из кошевки и, почти не целясь, выпустил один за другим оба заряда… Сквозь дым ничего нельзя было рассмотреть, но вслед за выстрелами послышался хриплый стон.
Лямка в тот же миг соскочил с козел и, увязая в глубоком снегу, полез к кореннику развязывать супонь. Яхонтов судорожно толкал в гнезда ружья патроны. Он никак не мог пересилить лихорадочную дрожь.
Левая рука с каждым мгновением ослабевала, точно ее медленно резали тупым ножом. Перед глазами замелькали, закружились темные фигуры, как пляшущие в воздухе сорванные ветром листья.
Пока Лямка выправил лошадей на дорогу, Яхонтов стоял наизготовке с ружьем. Раненый стонал по-прежнему. Видно было, как он извивался и пытался встать.
– Садись! – прошипел Лямка внушительно и строго.
Яхонтов упал в кошевку уже на ходу. Лошади с бешеным храпом пронесли их мимо валявшегося на снегу человека и только на самой вершине хребта замедлили ход. Гусевая сильно прихрамывала на заднюю ногу, но не отпускала постромок.
– Живой, товарищ дирехтур? – как-то робко и таинственно спросил Лямка.
Яхонтов приподнялся на правой руке и застонал. Левая рука ныла и мерзла.
– Емельку мы подшибли-то… Это они с Исусом пугнули в нас, сукины сыны! – сказал шепотом Лямка, но Яхонтов свернулся на дне кошевки и попросил ехать скорее.
Лямка отвернулся и, крикнув «Грабят!», пустил лошадей во весь опор. (В этот момент ему казалось, что их действительно грабят). Кошевку бросало, как легкую щепку.
Навстречу огневым каскадом вспыхивали мелькающие звезды.
20
После спектакля Валентина встречалась с Василием, как и прежде: утром и вечером за столом, а днем в конторе. Но эти встречи носили далеко не прежний характер. Валентина говорила с ним только о «делах службы».
Однажды, возвращаясь из клуба, Василий нерешительно подошел к ней.
– Слушай, Валя, за что ты дуешься на меня?
– Во-первых, я вам не Валя, а во-вторых, прошу оставить меня в покое, товарищ Медведев.
Голос Насти оборвал их.
Спускаясь с крыльца, Лоскутова с искаженным лицом обиженно лепетала:
– Граждане! Граждане!.. Что за дикарка эта грязная баба! Да как она смеет! Товарищ Медведев, вы как мужчина и мой близкий…
– За что это вы поцапались, черт вас дери?
Василий знал, что Настя выставила Лоскутову, и предчувствовал, что об этом завтра же узнает весь прииск. Проклятые женщины, теперь они будут трепать языком…
Настя встретила его на кухне:
– Я не позволю поганить наш дом… Это что же такое: сегодня – с одним, завтра – с другим?
– Ну, будет, будет, достаточно! – отозвался из своей комнаты Рувимович, сдерживая смех. – Ты напрасно, товарищ Настасья…
Валентина задержалась немного в сенях, провожая глазами Лоскутову, и вошла в дом, когда Настя окончила ругаться, но она слышала и все поняла.
– Вот тоже шляется девица! – напустилась было на нее Настя. Но тут же улыбнулась, точно растаяла: – Какая мякина эта золотозубая… Пухлая, а весу нет… Я ее шваркнула, она и пол целовать!
Техники и Рувимович с Василием сдерживали смех. Это вновь рассердило Настю.
– У, жеребцы, язви вас!
В окна была видна темная опушка соснового леса. Над крышами приисковых зданий голубели клубы густого дыма.
Слышно было, как звенела капель и журчали неисчислимые потоки.
Валентина прильнула лицом к оконному стеклу.
21
Стряхивая с сапог мягкий снег, Василий вышел за ограду и направился вниз по разложине, к последним постройкам Борового. От слов Валентины путались мысли и в сердце поднималась смутная тревога, и это лишало равновесия и покоя. По-своему он размышлял, что сделал ошибку не только для себя, но и для дела, ради которого принесены бесчисленные жертвы.
«Нет, так не подходят к хорошей женщине, как я», – заключил он, направляясь через рощу к квартире Качуры.
«Мы должны овладеть полезной культурой прошлого и создать свою, классовую. Плох тот коммунист, который не может избавиться от методов военного коммунизма», – припомнил он слова Рувимовича.
С этими думами и с досадой на свою связь с Лоскутовой он переступил порог Качуриной квартиры.
Старик сидел на обрубке около железной печи и, разглаживая закопченную дожелта бороду, курил трубку. Свесив через брус сивую голову, Качуриха усмехалась беззубым ртом. Обостренными скулами и бойкими еще глазами она напоминала притаившуюся лисицу.