Борель. Золото (сборник), стр. 17
С улицы послышался сначала глухой шорох, а затем явственный топот. Пристывший сверху ледок звенел под копытами лошади, и металлическое цоканье вместе с лаем пробудившихся собак заухало в тишину мартовской гулкой ночи.
В парадную дверь стучали настойчиво и долго.
– С белкой! – сказал Чеклаев и пошел открывать. Но он ошибся. В дверях в легкой козьей дохе и в беличьей шапке стоял незнакомый на первый взгляд человек, а у калитки била землю копытом лошадь.
– Не узнал, Проня? – сказал приезжий хриплым голосом.
– А! Евграф Иванович… Узнал. Проходите! Проходите!
– Ну, как живешь, Проня? Бельчонку скупаешь! Доброе дело!
Гость снял доху и начал переобувать валенки, не дожидаясь ответа хозяина.
– Ноги немного пристыли, черт их побери!
– Бедному человеку негде взять, – искоса глянул Чеклаев на гостя.
– Влетишь ты с ней, Пронька, брось это занятие!
Чеклаев по привычке прошелся по комнате.
– А что же я должен делать? – с усмешкой спросил он.
– Я хочу предложить тебе кое-что получше.
С этими славами Евграф Иванович вынул из бокового кармана узелок и развернул его. На тусклом фоне сверкнули блестки желтой массы.
Чеклаев с открытым ртом уставился на стол.
– Золото!
Лицо Чеклаева морщилось, один глаз прищурился, а очки скатились на кончик носа.
– Оно самое, – сказал Евграф Иванович, улыбаясь и затягиваясь трубкой. – В тысячу карбованцев не втиснешь… В год не заработаешь на белке такие денежки, Проня!
Чеклаев еще быстрее зашагал по комнате.
– Что нужно делать-то? – почти со злобой выкрикнул он.
– Пустяки, – тянул гость. – Пара пустяков!
Сунцов подошел к Чеклаеву в упор и, всматриваясь в глаза, спросил:
– У тебя есть наряд на отправку хлеба на прииски?
– Да, завтра отправляем. Думаем отправлять. Вот! – Чеклаев подал бумажку. Сунцов пробежал по ней мутными глазами и повелительно сказал:
– Не отправляй!
Чеклаев оторопел:
– Не отправлять? А чека?..
– Никакой чеки… То есть ты можешь готовиться к отправке, но задержи ее недели на полторы. Не подкопаются…
– Ты знаешь Африкана Сотникова?
– Ну?
– Вот и ну… У него не одни мы с тобой кормимся… Будь умнее, Проня… Здесь прижмут – за границей места нам хватит… Деньги лорда Стимменеа делают чудеса.
15
Степь давно кончилась. В лесу сразу стало темнее. Навстречу длинно тянулись нескончаемые подводы порожняка.
– Где сдали? – спросил Лямка у остановившихся передних подвод.
– А всяко разно, – ответил молодой краснощекий парень, потирая заспанные глаза и сталкивая в сторону передовика. – Кто на Боровом, а больше на Калифорнейском… Хлеба наперли уйму.
Аж анбары лопаются.
Подводы одна за другой ныряли мимо кошевки и подрезали ее под грядки.
Лямка разбудил Василия.
– Товарищ Медведев, может, поговорить надо?.. Вставай, парень.
– Поезжай! – крикнул Василий, натягивая на голову ворот дохи.
Сумерки быстро спускались над тайгой… Между двух темных стен леса чуть виднелась впереди белая полоса дороги. Над самой дорогой темные сосны распустили свои лапы к дуге и гривам лошадей.
Яркие звезды, будто цветы, вплетены в вершины деревьев.
Зимовье примкнулось к скале и ручью среди темных пихтачей. Вокруг избы и двух скривившихся стаек с наметанным на крышу сеном протянулась перекосившаяся изгородь в две жерди. И даже ночью было видно, как по обеим сторонам от зимовья скалится клыками сушняк.
Во дворе по толстому слою навоза топтались десятка три скрюченных от перегону лошадей.
Василий и Яхонтов проснулись около самых дверей зимовья под ожесточенный лай белых острорылых собак. Спросонья Яхонтов заметил черную тень человека и услышал разговор.
– А, Лямка! Милости просим! Протрясло небось?.. Дороги нынче – увечь одна, нырок на нырке…
– А кого привез-то?
– Начальство, – ответил Лямка шутливым тоном. – Дилехтура, брат, самого и большевистского попа. Ты нам фатеру побасше давай и самоварчик!
Они вошли в коридор, разделявший зимовье на две половины. Посредине коридора находилась широкая русская печь с пристроенной сбоку плитою. На плите вороньим стадом стоял десяток закопченных котелков.
Из черной половины зимовья пахло прелыми портянками и слышался громкий хохот толпы.
Яхонтов, заглянув туда, сморщил лоб. Сквозь пар и табачный чад едва заметно было, как передвигались темные, точно тени, фигуры ямщиков.
Они прошли на хозяйскую половину, которая состояла из двух комнат и отдельной спальни.
На второй половине разгорался спор между Сунцовым и ямщиками-ангарцами. Они рядились за подводу. Сунцов, с начинающим все больше грубеть хитроватым лицом, говорил рыжему бородачу:
– Так и быть, паря, дадим четвертную до Калифорнийского, только с уговором, чтобы второй станок везла нас твоя дочка.
Толпа косматых и грязных людей хохотом потрясла стены зимовья.
Чалдон сердился:
– Ты чо, язви те в душу, зубоскалишь? Если поедешь, то говори цену, окромя шуток…
– А вы лучше потянитесь гужиком, – предложил кто-то.
– Правильно! – подхватила толпа.
– Тащи перетягу! – крикнул Сунцов, не замечая вошедших Василия и Яхонтова. – Уговор такой: если ты перетянешь – плачу четверть самогону, а если я – везешь бесплатно до прииска.
Чалдон связал перетягу гужиком и подал один конец Сунцову, а затем, оглянув присутствующих, угрожающе сказал:
– Хочь ты и мясо жрешь каждый день, а попробуем, чья кишка дюжее?
Противники уселись друг против друга на полу и слегка попробовали гужик. Веревка затрещала и затянулась в узел. Толпа насторожилась.
– Не подгадь, Граха! – крикнул кто-то из золотничников.
– Дай пить, Микита! – закричали, в свою очередь, ямщи-ки-ангарцы.
Двое здоровенных мужчин, ободряемые ревом толпившихся, уперлись, как уросливые лошади, которых насильно хотят стащить в реку, и, надуваясь животами, потянули друг друга к себе.
– Не сдавай, Еграха!
– Дюжь, Микита!
– Ниже держись – от земли не отдерет!..
Один из ямщиков протянул руку между тянувшимися и повелительно сказал:
– Не фальшь, ребята, – по правилам вали.
Сунцов только теперь снизу вверх увидел Яхонтова с Василием и улыбнулся им цыганскими глазами.
Тянулись до трех раз. Сначала перетянул ангарца Сунцов (сгоряча чалдон не успел расправить мускулы). Второй раз Сунцов сдал. Шеи, лица и глаза у обоих налились кровью. Уселись в третий раз.
Сунцов изменился в лице.
Золотничники нервничали, а ангарцы заранее торжествовали победу. Чалдон крикнул на все зимовье и, изогнувшись в дугу, перекинул через себя противника.
Сунцов спустил гужик. На руке, где врезалась веревка, побелела кожа и выступила кровь.
– Спортил руку-то, – отдуваясь и улыбаясь, сказал чалдон.
Сунцов смахнул кровь на пол и задорно закричал сидящему на нарах белобрысому парню:
– Буди бабу, что с самогоном!
И, оглянувшись, снова встретился глазами с Василием. Сунцов рассмеялся, не подавая виду, что между ними была ссора.
– Потешаетесь? – спросил Василий.
– Да что поделаешь, глушь, тайга, товарищ Медведев…
Белобрысый открыл половичную тряпицу и толкнул лежащего под ней человека. С нар поднялась толстая низкая баба и, протирая глаза, ругалась:
– Чо будить-то, я все слышу, лешак вас, что ли, подхватил? Дрыхнуть не дадут!
– А ты не лайся! – крикнул на нее один из золотничников. – Торгом живешь, язва! Что, заробить не желаешь?
– Заробишь от вас лихорадку… Сами норовите с зубов шкуру содрать!
Пока баба наливала самогон, к Василию подошел один из ямщиков и, кивнув на бабу, шепнул:
– Фартовая!..
– Зачем он здесь? – шепнул Яхонтов Василию, когда они проходили на хозяйскую половину.
– А ты видел обоз на дворе? – хмуро отозвался Василий.
Яхонтов недоумевал:
– Какой обоз и что он значит?
– Вот видишь, как все вы понимаете здешнюю обстановку!