Нежные листья, ядовитые корни, стр. 70
Она представила себя перед Викентьевым, брюзгливо оттопырившим нижнюю губу. «Как вы объясните, Елина, что скрыли от следствия важную улику?»
Какую еще важную улику, холодно осведомилась Маша у воображаемого Палсергеича. Цепочку на елке мог забыть кто угодно и когда угодно.
«Это доказательство причастности Анны Липецкой!»
Не глупите, Палсергеич, высокомерно усмехнулась Маша. Цепочку у нее могли украсть и подбросить. Или – еще вернее! – украшение могло болтаться на этой ели с самого утра, если Липецкая отправилась на прогулку и потеряла его. Где, товарищ Викентьев, вы усматриваете связь между цепочкой и убийством? Это же не нож с отпечатками пальцев!
Внезапно Машин победный диалог с бледнеющим Викентьевым засбоил на полуслове. Аргументы, которые Маша приводила в качестве оправдания, обрели пугающую правдоподобность.
Действительно, с чего она взяла, что Липецкая потеряла цепочку, когда затаскивала тело под ель?
Уверенность Маши в том, что имя убийцы ей известно, резко пошатнулась. К тому же она вдруг ощутила непреодолимое желание как можно скорее уйти из подсобки. Свет ламп накаливания показался безжизненным и вымораживающим все вокруг.
Жутковатая фантастическая картина проникла в ее сознание. Ей представилось, что нет никакого отеля. Есть лишь крохотная комнатка, погружающаяся, как батискаф, в бездонную Марианскую впадину ночи. И она внутри – маленький глупый исследователь, не знающий, на что себя обрек. Плоская фигурка, добровольный узник камеры, из которой нет выхода.
Маша прижала руку к заколотившемуся сердцу. Во рту пересохло.
Все отдалилось на бесконечное расстояние: спящий Сергей, Макар, Мотя Губанова, красавица Стриж, парк, фонтан перед отелем… Ее уносила вниз гробница, три метра на полтора, проваливалась в бесконечность, где нет ни жизни, ни света.
Маша, задыхаясь, обернулась к окну. Звезды!
Они сияли за окном. Но Маша, холодея, поняла, что видит светящийся планктон в морской толще.
Батискаф падает, падает, падает. Километры воды над ним поднимаются, как гора. Еще чуть-чуть – и ее раздавит.
Часть сознания отстраненно фиксировала происходящее, часть скорчилась от ужаса, умоляя о спасении.
«У меня приступ паники!»
«Спасайся!»
«Спокойно! Дыши! Ровно дыши! Это клаустрофобия, сейчас пройдет».
«Я умру, умру!»
«Надо выйти отсюда, сейчас же».
«Мне некуда бежать!»
Сердце отбивало в груди такую чечетку, что у Маши затряслись руки. «Господи, что происходит?!»
«Выбей окно! Выбей окно! ВЫБЕЙ ОКНО!»
Она уже не могла разобрать, чей это голос.
Дверь, коротко скрипнув, отворилась. На пороге выросла знакомая фигура.
Едва это случилось, едва открылся тусклый коридор с ободранным плинтусом, а в подсобке повеяло запахом свеженачищенной обуви, Машин панический приступ как рукой сняло. Осталась только слабость и чувство тошноты, будто ее укачало в автобусе.
Горничная застыла на пороге, явно озадаченная открывшейся картиной: Маша в пижаме, сидящая на полу каморки.
– Здравствуйте. Мне тут стало не очень хорошо… Я сейчас…
Маша вцепилась в подоконник, собираясь подняться. К ее удивлению, женщина не двинулась с места, чтобы ей помочь. И вообще никак не отреагировала на происходящее. Она выглядела какой-то окоченевшей, заторможенной, и поэтому Маша взглянула на нее еще раз, пристальнее, за несколько секунд до того, как выпрямилась во весь рост.
Получилось, что она смотрит снизу вверх. И вдруг ракурс и свет сотворили поразительное превращение. Словно кто-то прошелся ластиком по заляпанному рисунку, стирая грязь, нанесенную временем, и в одутловатом испитом лице проявились черты другого, прекрасно знакомого Маше.
Маша покачнулась – на этот раз не от слабости, а от изумления.
– Ты? – недоверчиво прошептала она, вглядываясь в горничную. – Ты?! Не может быть!
Женщина, до этого смотревшая исподлобья, вскинула голову. Зеленые, как трава, глаза вспыхнули на свету.
– Привет, Куклачев! – почти весело сказала Света Рогозина.
8
Поздно.
Я больше ничего не успеваю сделать.
Они стоят друг напротив друга, и на лице Маши Елиной изумление сменяется пониманием. Наконец-то она прозрела!
Но это прозрение ее убьет.
Нет, ее убьет эта женщина, кажущаяся неузнаваемой, а на самом деле изменившаяся за прошедшие годы меньше, чем любая из них. Она всегда умела собраться в минуту опасности, выставить вперед все лучшее, что в ней есть, подобно клинку.
Но сейчас ее лучшее – это готовность на все. В ней нет ни доброты, ни жалости. А страх разоблачения сделал ее очень, очень сильной.
Невозможная ядовитая смесь из ужаса и упоения властью переполняет ее. Она убила меня – и осталась безнаказанной. Расправилась с Лосиной – и никто ее не заподозрил. В эту секунду ей, ослепленной страхом и торжеством, кажется, что она умнее всех, хитрее всех, что она всегда будет на шаг впереди! Осталось лишь убрать последнее, внезапно возникшее препятствие – и она свободна, свободна!
Минутная стрелка на часах, отсчитывающих жизнь Маши Елиной, двинулась по последнему кругу.
– Кричи! – умоляю я ее. – Зови на помощь! Ты не справишься с ней одна!
Маша Елина выпрямляется и делает шаг вперед. Маленькая испуганная девочка с рыжей шевелюрой, вдруг переставшая бояться своего врага. Стойкий оловянный солдатик, до последнего защищающий то, что для него ценно.
– Так это ты! – говорит она, и голос ее дрожит, но не от страха. – Ты убила ее!
Рогозина принужденно ухмыляется. Маша не замечает, как ее рука нащупывает ножницы на полке.
– Бредишь, Куклачев? Лосина жива-живехонька!
Один раз, думает она, один раз попасть в горло. И нащупывает, выискивает взглядом то место на этой тонкой шее, куда нужно воткнуть лезвие. Слева, в сонную артерию, определяет она.
Удар ее будет точен.
Меня разрывает от жалости и горя. Я вижу ее третью жертву не взрослой женщиной, а рыжей девчонкой с серыми глазами, улыбающейся мне над партой, когда я тянусь за упавшим куском мела.
Сергей Бабкин отрывает голову от подушки, оглядывается – и сон слетает с него. Он вскакивает, кидается в ванную комнату, уже заранее зная, что жены там нет.
Все это происходит одновременно. Все всегда происходит одновременно.
Я пишу уравнение на доске, оборачиваюсь – и ловлю восторженный взгляд с первой парты.
Сергей Бабкин сжимает в кулаке Машину записку.
Я вижу, как пальцы Рогозиной обхватывают ножницы, как рыжая девочка протягивает мне мел и как Сергей, вместо того чтобы мчаться сюда, бежит в другой номер, где его друг только что понял свою ошибку.
– Маша у тебя?
Бабкин видит силуэт за спиной друга и на него накатывает облегчение. Ровно на одну секунду – пока он не осознает, что это не его жена.
– Она была здесь? Была?
Он трясет Макара за плечи, он кричит на него, как будто тот виноват, что Маша пропала.
– Нет! Серега, она не звонила и не заходила!
– О, твою мать!..
– Что?
– Быстро, быстро!
Топот ног, отчаянная брань, за которой скрывают страх. Им не успеть. Ни тот, ни другой не знают, где Маша. Ее муж ведет их в другую сторону и прибежит сюда на крик, когда будет уже поздно.
– При чем здесь Лосина! – Маша делает еще шаг навстречу Рогозиной – навстречу ножницам, втыкающимся в ее горло. – Я не про Анжелу!
– Отвали от меня!
– Ты убила Юльку Зинчук!
Ухмылка Рогозиной похожа на оскал. Наконец-то она может сказать это вслух:
– Зинчук сама напросилась!
В ее выкрике такой заряд неистовой злобы, что Маша останавливается.
Света больше не притворяется, что ей весело.
– Сама напросилась! – повторяет она с мрачным удовлетворением. – Думаешь, я стала бы смотреть, как она расхаживает здесь, изображая меня? Мыть за вами дерьмо, драить раковины – и молчать? Ты правда так думаешь?
На какой-то момент она снова всесильна. Из оплывшей тетки проглядывает юная девчонка, свободная от любой власти, кроме власти своих желаний. Глаза ее горят, она вновь здесь самая главная. Кто ты такая, Маша Елина? Слабачка, трусиха! Но лучше уж такой зритель, чем никакого.