Райский остров, стр. 52

– Что мы будем делать?

Хэнк отпустил ее и отстранился.

– Я ухожу.

– Что?

Он сделал шаг назад и отвернулся. А она уставилась ему в спину. Через какое-то мгновение он был уже в дверях.

– Я ухожу. – Хэнк стоял неподвижно, освещенный лучами вечернего солнца. Он был пугающе велик, занимая весь проем двери, как портрет без рамы.

Маргарет видела, что Хэнк находится в огромном напряжении, дышит прерывисто и смотрит в сторону.

– Почему ты уходишь?

После неловкой паузы он взглянул на нее.

– Потому что на этот раз я не собираюсь брать то, что хочу.

– Почему нет? – прошептала она.

– Потому что на этот раз все слишком серьезно.

Маргарет сидела одна в темной хижине, обхватив голову руками. Она пыталась доказать себе, что это неправда. Что она ничего не чувствует. Но она не могла лгать больше ни себе, ни ему. Она остро переживала свою незащищенность и заброшенность. Сердце ее кровоточило. Вдруг ей послышался какой-то шорох, и сразу же глаза ее с надеждой обратились к двери. Его там не было. Там никого не было. Но он стоял у нее перед глазами так или иначе. Высокая красивая фигура на фоне лучей заходящего солнца. Образ посланного на землю ангела. Но она знала его именно таким, каким он был на самом деле. Не ангел, а сплошная сердечная боль.

Каждый вечер Хэнк ходил купаться. Он вынужден был плавать до изнеможения. Это был единственный способ, чтобы заснуть ночью. Он переплывал лагуну бессчетное число раз. Это охлаждало немного его голову. Освежало тело и успокаивало жар в крови, с которым он не мог справиться первый раз в жизни, и ему это страшно не нравилось.

Смитти избегала его. Подумав, он решил, что это к лучшему. Последнее время, когда он был свободен, он только и делал, что наблюдал за ней.

Наблюдал, как она разжигает костер, как обугливает на нем еду, бегает за Аннабель, разговаривает с Теодором и Лидией.

Взяв с нее пример, он даже прокрался к бассейну, пока она там купалась, и смотрел за ней в щелочку между камнями. И хотя он видел практически только ее силуэт, неясную тень в воде, он пришел к выводу, что это слишком сильное для него испытание. После этого случая Хэнк позволял себе смотреть, как она сушит волосы на солнце, но даже это зрелище било ему по нервам. Как она была хороша!

Однажды он увидел, как она бродит по пляжу, пишет веточкой какие-то слова на песке. Когда Маргарет ушла, он попытался их прочитать. Это была цепочка слов, не очень-то связанных по смыслу, как ему представлялось. «Болезнь, разум, сердце, Хэнк, поцелуй, нет, почему».

Он только понял, что она переживает то же самое, что и он.

Хэнк и сам точно не знал, как относиться к смятению своих чувств, поэтому он и плавал каждый вечер. А иногда, не в силах уснуть, опять шел на пляж среди ночи, опять плавал, одевался и возвращался в хижину.

Было уже далеко за полночь. На западе свесилась низкая луна. Он зашел в дом, закрыл за собой дверь и посмотрел на гамак Смитти. Но там никого не было. Хэнк принялся осматривать хижину, не успев привыкнуть к темноте. Наконец он различил контуры ее тела на полу, на самодельных циновках, в той части хижины, которую он недавно построил, там, где стояла кровать Аннабель.

Хэнк на цыпочках бесшумно подошел к ним. Она спала на боку, а на ее руке, спиной к ней, пристроила головку малышка. Другая рука Смитти обнимала Аннабель, как будто хотела чувствовать биение сердца ребенка.

Какое-то незнакомое чувство охватило Хэнка. Смущенный, он стоял, продолжая любоваться ими, и пустота, всегда томившая его, каким-то чудесным образом заполнилась. Затем он взглянул на Теодора и Лидию. Они тоже спали глубоким сном. Переведя взгляд на Смитти, он вдруг вспомнил, что всю жизнь его удивляло, как это и почему людям хочется рожать детей, давать им жизнь. Он никогда раньше не мог себе этого представить. Только сейчас он начал понимать.

Глядя на них в темноте, он осознал, что знает их гораздо лучше, чем всех людей, вместе взятых, с которыми сталкивала его судьба. Раньше у него не было ни времени, ни особого желания. Он как будто слышал властный призыв и не понимал, что с ним происходит. Хэнк не мог перестать смотреть на них. Он не знал, сколько времени так простоял.

Но наконец лег, вытянулся, заложил руки за голову и уставился в потолок. Ночь была уже на исходе, хотя кругом и стояла кромешная тьма, та чернота, которая спускается на землю перед рассветом.

Где-то снаружи луна поспешно скатывалась вниз. Хэнк был хорошо знаком с темнотой. Он носил ее в душе годами. Только теперь рядом со Смитти и Аннабель, Теодором и Лидией он чувствовал, что она еще может рассеяться.

Глава 25

Огромный голубой глаз смотрел на Мадди сверху, через отверстие его бутылки. Джинн улыбнулся и помахал рукой. Глаз отодвинулся, и вдалеке стали различимы черты лица Лидии. Колокольчики, как всегда, звякнули, когда Мадди спустил ноги с полосатого дивана на пол, встал, проверил, свободно ли на самом деле пространство над бутылкой, поднял руки и вылетел. Ему, как всегда, хотелось рассмешить детей, доставить им удовольствие, поэтому он сделал три курбета в воздухе, сальто-мортале и медленно приземлился, как орел, торжественно паря над их головами и звеня своими бубенцами.

Лидия закрыла рот рукой и захихикала. Теодор был, как всегда, в восторге.

– Священная корова! – произнес он громким шепотом.

Мадди оглянулся. Оказывается, они были внутри хижины.

– А почему шепотом?

– Аннабель спит. Видишь?

В уголке, свернувшись калачиком, спала малышка. Мадди заулыбался, растрогался и зачмокал губами. В спящих малышах – не важно, дети это, крольчата, котята, щенки, утята, цыплята, поросята или слонята, – всегда есть что-то такое, что умиляет того, кто на них смотрит.

Физиономия расплывается в умильной улыбке, сердце сжимается от необъяснимого удовольствия. Да, почти каждый взрослый глупеет на глазах, когда восторженно глазеет на спящих младенцев. Это истина, не требующая доказательств вот уже две тысячи лет в любой части света.

Мадди сразу вспомнил одного ребенка, маленького мальчика, рожденного в конюшне. На его колыбельку, сделанную из яслей, пришли любоваться мудрецы из других далеких стран. Они смотрели, как он лежит на сене, так же умилялись, и сердца их таяли. Чистота и невинность могут растрогать и куда более циничных, чем Мадди.

Впрочем, можно сказать об одном исключении, которое подтверждает правило. Новорожденные верблюды. Они противные, размером меньше, чем взрослые, а плюются так же часто и метко.

– Нам скучно, – заявил Теодор со вздохом, от которого вздрогнуло все его маленькое тело.

Мадди взглянул на него, потом на Лидию.

– Хотите побывать внутри?

– И я? Правда? Я могу войти внутрь?

– Это «да»?

Дети кивнули. Он протянул им руки:

– Держитесь крепче и закройте глаза.

Через мгновение они скрылись в бутылке.

Хэнк собирал орехи, вернее, так он называл эти плоды. По виду они были похожи на каштаны, а внутри наполнены каким-то маслом. Он открыл, что они прекрасно горят. Если повесить несколько штук на веревку, сплетенную из волокон кокоса, и поджечь снизу, то орехи начинали гореть как свечки и в течение нескольких часов могли освещать хижину голубоватым мерцающим светом. По мнению Хэнка, они нуждались в освещении. Даже днем в хижине было темновато, а ночью – темно, как в яме. Горючее в лампе давно кончилось, Смитти и так удалось растянуть его на неправдоподобно длинный срок. А по ночам Хэнку не хватало света, чтобы смотреть, как они спят.

Каждую ночь он стоял в центре хижины, как будто думал, что они могут исчезнуть, ожидал, что вот-вот ему скажут, что все случившееся было чьей-то искрометной шуткой: «Ха-ха! Дурак ты, Хэнк Уайатт! Ты что, думал, что тебе все это отколется? Вот так ни за что ни про что? Ха-ха!»

– Хэнк, Хэнк! Смотри, смотри скорее!