Животная пища, стр. 11

Но хмельные рабочие, чьи деньги (несмотря на возникшую сумятицу) я надежно спрятал в фургоне, меня не отпускали. Они то и дело подносили к моим губам бутылку, и, словно дерущиеся регбисты во время матча, мы постепенно отползли от «Машины» в темноту ночи.

Остановились мы только поддеревом. Издалека доносился гул ярмарки. Откуда-то появились еще две бутылки алкоголя, в котором я признал дешевый спирт домашнего производства. Его разлили по рюмкам из толстого стекла, и один мужчина провел долгий напыщенный ритуал в мою честь: сначала прочитал короткую молитву, затем одним махом опустошил рюмку и вылил несколько капель через плечо, издавая при этом странные звуки: ж-ж… ш-ш… ж-ж… Потом он замер, все еще держа рюмку над плечом. Его товарищи одобрительно закивали и что-то проговорили.

У меня внутри плавала мертвая собака, из желудка поднималась тошнотворная вонь, и всю ночь пить самодельный спирт, разумеется, не входило в мои планы. Однако, судя полипам моих собутыльников, ничего другого мне не оставалось.

Один… два… три… Невнятное бормотание… Глаза слипаются… Еще глоток… ж-ж… ш-ш… ж-ж…

Я огляделся. Во рту горела ледяная жидкость. Мы громко, по-деревенски хохотали. Рюмки снова наполнили спиртом. И снова. И еще раз. Питье перемежалось оживленной беседой и хлопками по спине (в особенности по моей). Пьяные рабочие таращились на меня со смесью удивления и восхищения, пока я продолжал пить их дьявольский напиток. Мы прикончили вторую бутылку, и кто-то вернулся с третьей. К тому времени моя голова уже непроизвольно кивала на резиновой шее, и я тщился прогнать из нее мысли о том, что происходит у меня в желудке. Мое состояние ухудшалось, ноги стали как ватные. Я воображал, будто внутри меня покоится мертвый пес. Личинки и клещи, пригретые желудочным соком, строятся в небольшие разведывательные отряды и расползаются по телу, извиваясь вдоль костей на руках и ногах, прогрызая пальцы и оставляя на сухожилиях липкие выделения. Я видел, как они откладывают яйца на побагровевшей стенке желудка и гложут печень до тех пор, пока она не распадается на части.

Организм меня подводил, однако рюмки наполняли вновь и вновь. Я силился не закрывать глаза и, наоборот, не открывать их, когда очередная порция раздирающей жидкости попадала мне в глотку. Наконец я сдался и под нестройный гогот собутыльников, эхом отдающийся в моей голове, еще раз поднес рюмку к губам.

Проглотив спирт, я уронил голову на плечо и вдруг краем глаза заметил, что сосед вылил всю свою порцию за плечо. Рабочие снова забормотали «ж-ж… ш-ш», и за этими уродливыми звуками я различил, как со всех сторон о землю ударяются капли жидкости. Значит, все это время я пил один.

Маллиган никогда не узнал, при каких обстоятельствах Капитан Смак вышел на пенсию, – к тому времени, как я вернулся домой, мой наставник умер. Своей смертью.

Если бы не собака, я бы успел его повидать. Но, выехав из Польши, я по-прежнему «тек» с обеих сторон и мечтал доверить свое полупрозрачное тело первому же немецкому доктору. Поэтому, когда я узнал новости, со смерти Маллигана прошло уже несколько дней. Я примчался в Дублин и успел погладить его бледное улыбающееся лицо буквально за минуту до того, как опустили крышку гроба.

Восемь носильщиков с великим трудом водрузили его на плечи и положили в катафалк. Машина скрипела и стонала всю дорогу до церкви. Пока священник что-то мрачно бубнил, зачитывая молитвы из черной книжечки, я пытался вообразить маэстро среди разодетых в шелка махараджей и прелестных актрис в Париже, среди шутливых и заискивающих ньюйоркцев. Я вспомнил бесстрастный щелчок пальцев, когда очередная закуска отправлялась в ненасытный рот Майкла; и первую порцию оранжевой жидкости, которую я для него сделал, – ту самую, что стоила мне работы; упоение, с каким Маллиган дразнил публику небылицами, а затем прямо на их глазах повторял те же трюки. Гроб медленно поставили на землю. На нем сияла медная табличка: «Железный Майкл Маллиган».

Каким-то чудом я сдержал слезы и унял дрожь в подбородке. Я знал, что никогда не был достойным преемником славного обжоры. Но все-таки времена изменились, и я делал что мог. Когда комья земли ударились о крышку гроба, мне на ум пришел мучительный вопрос. Я снова и снова спрашивал себя и не мог найти ответа: как бы поступил Маллиган на моем месте? Съел бы он собаку?

Отойдя от дел, я в последний раз упаковал «Машину» в деревянные ящики. И больше никогда не возглашался в Польшу.

Нет, я так и не смог по-настоящему прославить дело Маллигана, совсем как в тот вечер не смог с достоинством носить его большие одежды. Однако есть в этом мире забытый всеми, кроме своих обитателей, грязный городишко в далеком мрачном углу мрачной страны, где Капитана Смака будут помнить еще очень долго.

ХОЗЯИН ТОМАСА-БЕССИ

I

1888. Работный дом близ Лидса

На восходе солнца я вывалился из чрева матери прямо на стылый каменный пол. Она облизала мне голову, но нас было пятеро, поэтому пришлось свернуться в клубочек и ждать. Если подождать немного, можно увидеть такое, что и не снилось. Надо только найти себе укромное местечко. И наблюдать. Все произойдет само собой, прямо у тебя перед носом.

Когда Джозеф Маркхэм уже собирался выпить утреннюю чашку чая, в маленькой кладовке рядом с кухней кто-то обнаружил новорожденных. Местной кошке, которую все очень ценили и уважали за ловлю крыс и которая прежде ни разу не котилась, налили молока. «Прямо на каменный пол!» – кричали сердобольные люди и всячески пытались ублажить новоиспеченную мамашу. Ее накормили объедками и уложили на подушку из ветоши. Наевшись свиной кожи, размоченного в молоке хлеба и печенья, она наконец уснула.

Тогда центром внимания стали ее миниатюрные бело-рыжие копии. Всех служащих до единого внезапно охватило безотчетное желание приласкать котят. Но в работном доме распределение благ происходило по старшинству, и поэтому первым был Маркхэм, управляющий. Котенка положили ему на ладонь. Он лежал, не двигаясь, – комочек меха размером со свернутый носовой платок. Теплый. Тепло проникло в самое сердце Маркхэма, и он растаял. Куда только подевалась его непоколебимая суровость? Остальные тихонько посмеивались над этим зрелищем. В приступе нежности, воздушной, как паутинка, и такой мимолетной, что воспоминание о ней уже поблекло, Джозеф Маркхэм склонил голову над крохотным созданием и поцеловал его в макушку – так ребенок целует своего новорожденного братика.

Потом пришла очередь писаря. Тот заглянул на кухню, чтобы посмотреть, из-за чего поднялось столько шума, и Маркхэм, с сияющим от восторга взглядом, подозвал ничего не подозревающего клерка к себе и прижал одного котенка к его тощей груди (груди астматика, как выяснилось позже). Затем пушистый комочек перешел в руки смотрителя, повара и конюха, который приехал сюда по поручению хозяина, благотворителя работного дома, но занял свое законное место в иерархии.

По одному, словно эти крошки могли в любую секунду рассыпаться в пух, четырех котят бережно подняли с пола. Их держали гордо, точно хрупкий трофей, воркуя и едва дыша от восхищения. Потом, когда детенышей стали передавать из рук в руки, восхищение сменилось изумлением; осмелев, люди стати брать их по двое, громко смеясь над каждым тоненьким писком. Как это чудно и важно – держать двух котят в одной руке!

Они переходили от одного гордого обладателя к другому. Неуклюжий управляющий брал нежный комочек и показывал всем, как будто его теплая тайна открывалась лишь в этот миг. Потом он взял сразу нескольких и тут же опустил, потому что со всех сторон раздались испуганные возгласы. Две судомойки, зная, что до них очередь дойдет еще не скоро, кудахтали громче всех. В конце концов и они получили по паре пушистых созданий, но им все было мало, и они стали спорить за обладание четырьмя котятами сразу.